— Мне-то кажется, что иноземные жесточе казну грабят. Ну сам посуди. Ежели изменение какое там, на самом верху, или из фавора наибольшего вышел — куда наш-то, российский, денется? В деревню — вряд ли далее. А иностранцы опять же могут и родину свою прежнюю возлюбить. Да и она к ним, уже богатым, добрее будет. Словом, в случае чего, они знают — им здесь не жить. Вот Миних. Ведь когда приехал, так Петру I и заявил — мол, послужу, несколько лет здесь у вас, а ежели не по нраву — так обратно вернусь. Вот и грабят Россию в запуски. Им смех, а державе — слёзы.

Они подавленно замолчали оба. И действительно, жизнь была так мрачна, что оставалось только молчать. Молчали везде — на улицах, в трактирах, лавках и дворцах. Малейшее недовольство простолюдина против иноземного засилия — и он узнавал все прелести тайных застенков. Клич “Слово и дело” нёсся по всей стране. И по этому слову начинались жестокие следствия, когда пытками выбивали всё, что было и не было. Когда о немцах заговаривала не очень благожелательно русская знать — то начинались опалы. Доверяли душу только ближайшим друзьям, в коих были как в себе уверены. Да и то, — что тут говорить? Мнение едино, чаяния тоже, добавлялись только некоторые штрихи.

   — Тут мне купцы говорили — по делам службы с некоторыми из них разговариваю, — прервал тяжёлое молчание Хрущов. — У них раззор великий. Судя по всему, за весьма большую мзду Бирон позволил английскому купечеству транзитную торговлю через Россию с Востоком, беспошлинно. А тут пошлины снижают...

   — Это ещё ничего. Плохо, конечно, что наше природное российское купечество в разорении, но это всё поправимо — больше смекалки, смелости, ездить подальше — чай все четыре стороны света знаем что есть — и поправится дело. А вот такое дело, как тебе... Ведомо ли тебе, что король прусский себе полки великанские создаёт?

   — А, это где все вельми высокие, что ли?

   — Истинно так. И вот среди этих великанов есть и наши, русаки. Их пруссаку дарят, либо обменивают на всякие нужные в державном хозяйстве штуки. Нужные Бирону с прихлебателями. Русские полки посылаются к дворам европейским из-за политического политеса. Перед Европой расшаркиваясь, русской крови не щадят.

   — Ну, правильно. Наших гонят на чужбину, чтоб головы сложили, а с другой стороны, — Измайловский полк. Нечто это дело — в гвардии, близ престола — целый полк без единого русского солдата. Одни малороссы. Причём такие, что, Мазепу вспоминая, до сих пор плачут. Как в Сечи живём, право слово!

   — Так и нет русских-то там потому, что близ престола. Не доверяет императрица природным россиянам. Вся опора у ней в иноземцах. Поэтому офицеры в этом полку — почти сплошь из Европы выписанные, да сами сюда набежавшие. Русских там раз-два и обчёлся.

   — Точно. И споры уже промеж себя заводят. Так-то они всё больше с нашими.

   — Понятное дело. Избыток их там образовался — вот локтями-то друг дружку и пихают, к кормушке подбираются. А посмотри, как Бирон с Минихом и Остерманом живут. Нешто у них дружба великая? Чисто кошка с собакой. Тоже всё власть поделить не могут.

Еропкин был абсолютно прав. Этих трёх упомянутых господ объединяло только презрительно-потребительское отношение к стране, которая имела несчастье терпеть их, и к людям, её населявшим. Во всём остальном они столковаться не могли. Остерман в благодарность, в награду за предательство верховников, получивший место близ новой государыни — в образованном при ней кабинет министров; Миних, во время “Разодрания” кондиций безоговорочно пошедший за Анной и награждённый за это чином генерал-фельдцехмейстера, президентством в Военной коллегии и членством в том же кабинете; несменяемый любимец: герцог Курляндский — Иоганн Эрнест Бирон — вот кто ближе всех стоял у трона и кто не мог поделить никак град милостей, сыпавшихся оттуда. Конечно, Бирон всё время лидировал, но остальные никак с этим смириться не могли. Вскоре после воцарения Анны, зарвавшегося и возомнившего о себе слишком много Миниха отпихнули от царственного корыта и отправили на Украину, и оттуда он выбрался не так скоро, как ему хотелось. Появившись в 1733 году, он, смирившись с доминирующей ролью Бирона, строил матримормальные планы, желая стать родственником великого человека. Миних хотел женить своего сына Эрнеста на сестре жены Бирона фрейлине Трейден, но получил от расстроенного главы семейства даже почти невежливый отказ. Растрёпанные чувства Бирона объяснялись тем, что Анна Ивановна нашла жениха своей племяннице Анне — герцога Бруншвейгского. Бирон же был против этого, так как мечтал видеть мужем Анны Леопольдовны другого. Он считал, что сын его ничуть не хуже какого-то захудалого герцога. Против этого интриговал Остерман, не желая уж очень вопиющего усиления Бирона с перспективой иметь на престоле Бирона-младшего. Миних же был недоволен Остерманом, не без оснований видя в нём одного из главных инициаторов своего нынешнего малороссийского проживания. При подобных интересах и делах ничего удивительного не было в том, что дела государственные находились в таком беспорядке, при котором даже при желании великом в них надо было долго разбираться, дабы поправить хотя бы малую часть, а поскольку никто из властителей желания подобного не испытывал... Иностранные посланники при дворе Анны Ивановны, которым давно уже было бы пора отвыкнуть удивляться, всё равно продолжали поражаться тому, что двор императрицы чрезвычайно пышен и роскошен, и это при полной пустоте в казне и при том, что никто никому не платит. Где-то в это же время любимица французского короля Людовика XVI графиня Дюбарри произнесла бессмертную фразу: “После нас хоть потоп!” Европейское откровение с успехом применялось на русской почве.

   — А слышал я, Пётр Михайлович, что не только в делах вы здесь прозябаете, но и веселитесь вельми. Дворцы изволите строить? Да не просто, а особые... Просветите нас, бедных.

   — Ах, Андрей, не смешно это. Древние фамилии на позор выставлять, глумлению предавать. Вся страна будет изображать маскарадно-шутейное верноподданство на потеху императрице и клевретам её! А мне, думаешь, вместо каменных дворцов приятно ледяные строить?

   — Прости. Я не хотел. Говорят и Артемий Петрович в этом деле?

   — За главного. Вся программа на нём.

   — Кстати, хотел спросить, да всё к слову как-то не было. Сестра-то твоя как?

   — Что сестра... У неё теперь муж есть. И у неё с ним одна судьба...

Произнеся это, Еропкин не знал, что воистину единая судьба не у его сестры с мужем Артемием Волынским, а у него, Петра Михайловича, придворного архитектора императрицы Анны Ивановны да у приятеля его горного инженера Хрущова Андрея Фёдоровича. Что судьба их едина и скоро её общий итог будет подведён рукой палача.

В 1735 году последовало высочайшее прощение чеборчинскому затворнику Александру Ивановичу, опальному Румянцеву. Всё тут смешалось — и сильные заступники, и недостаток государственной мысли и размаха людей, и малость вины, забывшаяся почти за давностию лет, и внешняя покорность, регулярно доносимая по начальству охраной, выражающаяся в новоприобретённой любви к пословице “Плетью обуха не перешибёшь” (всё остальное умерло в душе) — и это смешение, стало причиной того, что Румянцеву вернули чин генерал-поручика и назначили астраханским губернатором.

Астрахани везло на знаменитых людей в начальстве. То царский родственник Артемий Волынский, лихой мздоимец, которого Екатерина I, спасая, перевела в Казань, то опальный Михаил Долгорукий, опальный фельдмаршал, вскоре отставленный от своего поста.

Но на этот раз многие астраханцы так и не узнали, что у них побывала губернатором такая известная персона. Ибо назначенный губернатором Астрахани указом от 28 июля, Румянцев только 20 августа — дороги и расстояния российские! — всенижайше поблагодарил императрицу за милость и честь, а навстречу его благодарности уже неторопливо следовал новый указ от 12 августа о назначении его Казанским губернатором.