Поэтому, тая тёплую усмешку в прищуренных глазах, Александр Иванович с удовольствием внимал своей красавице-жене, ахая и поражённо качая головой, гневно хмуря брови и возмущённо всплёскивая руками. Сегодня впервые со времени переговоров с султаном он полностью и с удовольствием предался любезной его сердцу дипломатии...

   — Так, вот, — тем временем говорила Мария Андреевна, умиляя мужа серьёзным отношением к теме разговора, — по смерти императора в столице существовало три главные партии претендентов: дочери Екатерины от Петра — Анны и Елизаветы, дочери от старшего брата Петра — Ивана, — это, по мнению некоторых, давало им преимущество, и партия внука императора — маленького Петра, сына несчастного Алексея.

Тут она прервалась и внимательно-осуждающе посмотрела на мужа. Тот покаянно опустил голову, удовлетворённая супруга продолжала.

   — Старая знать, естественно, была за нового Петра Алексеевича, а новая — все эти Меншиковы, Ягужинские, Девьеры, — словом, все эти выскочки, — из грязи да в князи, — интонационно она дала понять мужу, что он к этим личностям всё же не относится, за что ей с благодарностью была поцелована ручка, — естественно, рассчитывала посадить на освободившийся престол жену государя.

Румянцев одобрительно кивнул на эти слова. Само собой разумеется, что только при ней они могли чувствовать себя спокойно и безопасно. Общие интересы, общие стремления. Из грязи поднимались вместе. Вместе не хотелось туда и падать. А значит: надо держаться друг за друга.

   — Словом, пока остальные думали и мечтали, эти действовали. У них в руках была гвардия. Гвардейские офицеры заявили, что изрубят на куски каждого, кто осмелится не признать их императрицы. И все смирились.

   — Да, матушка, — с уважением посмотрел на жену дипломат. — Судьбы России начинают решать преторианцы — государству с этого добра не иметь.

Мария Андреевна удивлённо приподняла брови. Но муж снова замкнулся и не стал ей объяснять всех мыслей своих, проистекавших из её слов: что, когда закон и традиция подменяются правом голой военной силы, государство на грани. Что же там, за гранью, то оно было так страшно — не хотелось и думать. Не стал он ей рассказывать и курьёз, доверенный ему одним из бывших сослуживцев: несколько раскольников запротестовали, не желая произносить присягу: “Раз баба стала царём, пусть бабы ей и крест целуют”. Но после двух разговоров в застенке присягнули как миленькие. Не стал — не потому, что смутило бы это её — боялся обидится на “бабу”. Всё же по Европам выгуливалась...

   — Что-то в Азиях своих ты совсем нормально говорить разучился, — наконец обиженно протянула Мария Андреевна, не дождавшись объяснений мужа. — Одно слово — дипломат, да ещё “восточный”. И не поймёшь тебя.

   — Не обижайся. Это я так, по-стариковски: привык там, понимаешь, сам с собой говорить — русских-то мало. Вот никак и не отвыкну. Так что, ты говоришь, матушка-императрица?

   — Матушка чересчур усердствовала в празднованиях и удовольствиях. Во всех. Как говорили — да и видно это было — казну державную не берегла, не в пример мужу. Да и охотников ей помочь потратиться всегда хватало: Ягужинский, Левенвольд, Девьер, граф Сапега и прочие, помельче. Говорят, она дала два червонных мужику, не могущему заплатить подушной подати — добрый, благостный поступок. Хотя и неправильный: а ежели все, не могущие заплатить подати, к императрице пойдут, что будет? — Жена довольная своим рассуждением победно посмотрела на мужа — тот солидно кивал. Не объяснять же ей, в самом деле, что пример доброты государыни — лучший способ добиться любви своих подданных. — И тут же, — с тем же праведным гневом продолжала она, — она точно столько же давала другому мужику, оказавшемуся в силах в восемьдесят лет влезть на высокое дерево...

Румянцев, засмеявшись, закашлялся, замахал руками, всем своим видом показывая жене, что смеётся он ни в коем случае не над ней, а над причудами покойной Екатерины и призывая её продолжать.

   — ...Меншиков заменил поначалу при Екатерине всё. Сенат, коллегии, различные канцелярии — всё подчинялось ему. Он стал повелителем, деспотом: делал что хотел и с кем хотел. Кто такой Меншиков, друг мой, ты, надеюсь, помнишь. Ничего хорошего от такого правителя ждать нечего: вор-казнокрад, начинавший с мелкого жулика. Одним словом, пирожник. Теперь дорвавшийся до власти и полностью имеющий возможность удовлетворить свои наклонности... Правление плебеев. Правда, были люди благородные — и по мыслям и по происхождению, с которыми фельдмаршалу — так все звали его — пришлось несладко. Это и герцог Голштинский Карл-Фридрих, женатый на старшей дочери Екатерины — Анне, и партия маленького Петра Алексеевича. Так что Меншикову пришлось смириться — в феврале 26-го вышел указ об учреждении Верховного Тайного Совета, сосредоточившего в своих руках все важнейшие дела...

Робкий стук в дверь остановил на полдороге полёт её красноречия. Появившаяся на пороге нянька, кинув боязливый взгляд на барина, обратилась к барыне:

   — Матушка-сударыня, ведь не спит Прасковья Александровна. Всё плачут. Знать, мать родную зовут.

   — Сейчас иду. — Мария Андреевна порывисто поднялась, смущаясь встретиться с мужем взглядом, и быстро вышла, почти выбежала из комнаты. Тут же за дверью раздался звук хлёстких пощёчин и оправдательное бормотание няньки, прерванное очередным ударом.

Александр Иванович невесело усмехнулся. Да и это надо пережить: понять и простить. Мысли с невзгод семейных всё норовили перескочить на невзгоды державные, и Румянцев, перестав сопротивляться этому, отдался скрупулёзному анализу услышанного уже от жены и сообщённого ему ранее, домысливая неизвестное. Он, человек, хорошо знающий дела политические, дела власти, проистекающие между подданными и государями, много мог представить, зная лишь малое, а сейчас он уже знал многое. Жена видит как всякая женщина лишь внешнее. Суть ей недоступна. Коли все бы лишь своими интересами жили — государство уже бы десять раз рухнуло. Конечно, ей, родовитой, не нравится, что вчерашние пирожники, солдаты, кухарки сегодня становились графами, князьями, императорами, жадно рвя все доступное руками и глазу, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, бежали на самый верх, не усвоив, что нельзя от державы брать, надо ей и отдавать, отдавать свои знания, пот, кровь и жизнь. Правда, лучшие это понимали. Всё же Пётр создавал своих фаворитов не только потому, что ему с ними хорошо бражничать, но и потому, что был не в силах один нести махину обязанностей. Не имея учреждений, обязанностью которого было бы разделять с самодержавием бремя от дел, власти и ответственности, он делился этим со своими любимцами. И Меншиков при Екатерине I просто стал делать привычное ему не раз ещё при Петре I дело...

Так что люди есть. Коли не было бы их — Россия лежала бы уже в пепле и крови, грязи и прахе. Конечно, никто из пришедших на смену Петру, — думал, подойдя к окну и смотря в ночь, Александр Иванович, — не обладал его страстью государственного устройства. Его окружали — да и случалось, он и воспитывал их такими — люди, знавшие некое определённое направление деятельности, одну из многих составляющих государственного интереса. Умер царь — и общего плана не стало. А ведь многие-то и дело делали не из внутренней потребности каждого честного и нормального человека радеть о своей державе, а лишь оттого, что при власти были — урвать при этом могли полегче. И это свои, домашние, доморощенные! А сколько их — чужеродных — повыползало из всех щелей европейских! И чем дальше — тем больше. Тут и царь, — Румянцев всегда при этой мысли крестился покаянно, — не изменил себе и на этот раз, — тут и царь виноват. Коли поначалу видел, что токмо европейцы могут цивилизацию привлекать на Русь — это его дело. Но зачем он их далее так жадно привлекал в страну, когда уже свои умельцы во всех сферах деяний государственных в России выпестованы были? Или не только за ради общего дела и блага император иноземцев в Россию созвал? Может, ещё какой интерес у него был? Но эти мысли Александр Иванович всегда бросал — становилось душно, страшно и как-то безнадёжно тоскливо...