— Погибать приходится! Вишь, как пророк Илия гремит. В экую непогодь по Ладоге рази мыслимо ездить!

— Из-за дурачка всем пропадать, видно. Сдался он начальству…

— Молчать! — заорал Савин. — Ещё раз услышу, так всю шкуру на берегу спущу.

Он подкрепил свои слова длинным ругательством, ко не успел докончить его. Набежавшая мощная волна швырнула рябчик на внезапно возникшую из темноты скалу. Послышался оглушительный треск; дно рябчика раскололось, в пробоину шумно хлынула вода.

— На берег! — закричал Савин. — По каменьям прыгай! Тут саженей шесть будет, не больше. За арестанта головой отвечаете, черти. Да щерботы кличь, пущай тоже высаживаются.

Солдаты боязливо совали ноги в холодную бурливую воду. Один из них тронул за плечо Ивана.

— Вылазь, кум. Не чуешь нешто: смертушку встречаем…

Иван спокойно поднялся, но в тот же миг Савин, хлюпая ногами по заливавшей лодку воде, подскочил к нему:

— Постой, постой! Вяжи ему голову, чтоб лица видно не было.

Солдаты оторопели.

— Чего уж тут вязать, вашество? — сказал один из них. — Все, может, сейчас у бога в раю будем.

Санин вместо ответа обернул вокруг головы Ивана кусок тёмной материи.

— Как же по каменьям в эту темь с завязанными глазами лазать? — ворчали солдаты.

Савин выругался.

— Бери его за руки и за ноги и волоки тако на берег.

Вспыхнула ослепительная молния, яростно ударил гром. Низко нависшая туча прорвалась потоками ливня. Солдаты последними ударами весел подвели судёнышко поближе к берегу и с решимостью выбросились за борт, сразу погрузившись в воду по горло. В тот же момент Савин толкнул колодника; тот с лёгким возгласом, в котором сквозило скорее изумление, чем испуг, упал в расступившиеся под ним волны. Его тотчас подхватили солдаты и поволокли к берегу. Иван ощупью перебирал ногами; мокрая повязка тяжело стягивала лоб и затылок; почувствовав под ногами гальку, он удовлетворённо замычал и, опираясь на руки своих провожатых, вскарабкался на сушу. Дождь лил не переставая; сгрудившиеся солдаты остервенело бранились.

— Кто край знает? — спросил выбравшийся из воды и отряхивавшийся Савин. — Какая деревня тут ближайшая будет?

— Морья, — ответил кто-то. — До неё, почитай, версты четыре.

— Пойдём: нам торопиться нужно. Да гляди у меня, чтобы лицо у колодника закрыто было; ежели замечу непорядок, всех перепорю, сукиных детей!

Только через десять дней добрались до Кексгольма. Савин сутки шнырял по городу, отыскивая подходящий дом. Ивана перевезли туда в закрытой карете. Дом окружили наборами, расставили посты, понастроили частоколов, а тут из столицы пришёл новый указ: «Вывезенного вами безымянного арестанта из Шлиссельбурга паки имеете отвезти на старое место в Шлиссельбург».

Савин даже плюнул с досады и помчался в Петербург выяснить, что за притча приключилась.

Там он узнал, что Петра III постигла внезапная смерть и в связи с этим колодника возвращают на старое место.

…Для Ивана VI опять потекли однообразные, унылые дни. В его бедном, ущербном уме гнездилась теперь уверенность в том, что он всеми забыт и обречён навеки остаться в крепости. Бродя по узкому тюремному дворику, в котором даже солнечные лучи казались тусклыми и чахлыми, он не раз задавал себе вопрос: есть ли хоть одна живая душа, интересующаяся им?

Как удивлён был бы он, узнав, что прусский король теперь энергичнее, чем когда бы то ни было, требует от своего агента организации бунта, чтобы посадить его на престол! И ещё больше выросло бы его удивление, если бы он узнал, что человек, которому поручено освободить его из-под стражи, находится тут же в крепости, за оградой внутреннего дворика.

Мирович в последнее время чувствовал себя, как в лапах спрута: Таген — или, вернее, Шлимм — не давал ему покоя, просил, бранился, грозил даже донести на него: сколько времени прошло — и никакого результата! Но и помимо настояний Шлимма, Мирович сам не мог дольше ждать. Мозг его не выдерживал страшного напряжения, каждую ночь его посещали кошмары: он подымал бунт, в него стреляли солдаты, и всё заволакивалось дымом.

Нет, больше ждать было невмоготу! Какой-нибудь, только конец!

Он стал добиваться, чтобы его назначили не в очередь в караул. Третьего июля пришло назначение, и он тотчас заступил место караульного начальника.

Он не был спокоен. Сердце грызла тоска, томили предчувствия: ведь он неудачник, не то, что Гришка Орлов. Может, отказаться от замысла?

Но, думая так, он сознавал, что не откажется, он слишком далеко зашёл — если не в действиях, то в мыслях своих. Отступить без борьбы, навеки примириться с лямкой пехотной поручичьей службы, отказаться от плана, так подробно продуманного… Чем больше деталей он представлял себе, тем реальнее и осуществимее казался ему замысел. Он скорбел об одном: нет у него товарища, не с кем разделить страшное одиночество своё. А надо бы, надо бы сыскать хоть одного человечка.

Ввечеру он встретился с капитаном Власьевым. Внезапная мысль овладела им. В несколько шагов он догнал Власьева и без всякого предупреждения сказал:

— Капитан! Я хочу открыться вам в некоторых своих намерениях. Обещайте только, что не погубите меня прежде предприятия моего.

Власьев отшатнулся, испытующе посмотрел на бледное, искажённое лицо Мировича.

— Когда оно такое, чтоб к погибели вашей следовало, то я не только внимать, но даже слышать о том не хочу, — сказал он резко.

— Да вы ранее выслушайте! — растерялся Мирович. — Зайдите ко мне в кордегардию посидеть.

— Нам никогда и ни к кому ходить не разрешается, — возразил капитан и, круто повернувшись, удалился.

Мирович медленно прошёл в пустую кордегардию. Стало быть, один против Екатерины, Орловых, против всех… Но мысль об отступлении ни разу не шевельнулась в нём. Он уже не владел своим замыслом, он сам был во власти его.

Сперва он вызвал своего вестового, дал ему 25 рублей ассигнациями и объявил, что в крепости содержится государь Иван Антонович, которого должно освободить; многие солдаты согласны на это и нужно склонить остальных. Вестовой, держа руки по швам, сказал казённым голосом:

— Так точно! Ежели солдатство согласно, то и я не отстану.

Вслед за тем Мирович позвал поодиночке трёх дежурных капралов; с каждым из них повторился тот же разговор, и все они давали такие же ответы.

Пробили тапту[48]. Мирович почувствовал страшное утомление. Войдя в офицерскую кордегардию, он разделся и лёг. Начало положено — разговоры его должны вызвать брожение среди солдат. Он повременит несколько дней, увеличит число своих сторонников, а там совершит переворот. Всё же на душе у него было тяжело. Он дважды вставал, подходил к окну, слушал протяжные окрики часовых…

Наконец он забылся. Во сне он увидел утонувшего друга, Ушакова. Тот протягивал к нему руки, улыбался и звал к себе. «Но ведь он мёртв», с ужасом подумал Мирович. Ушаков окликнул его настойчивее. Мирович вскрикнул и открыл глаза.

Перед койкой стоял заспанный курьер и рапортовал, что комендант недавно приказал пропустить из крепости гребцов, а сейчас впустить канцеляриста и гребцов.

— Хорошо, — махнул рукой Мирович.

Он остался лежать в тёмной кордегардии, закинув руки под голову. «Что это за канцеляриста привезли в крепость?» лениво проползла мысль. Вдали хлопнул одинокий выстрел, подчёркивая тревожную тюремную тишину. Внезапно курьер снова появился на пороге: комендант велел выпустить гребцов из крепости.

Мирович одним прыжком вскочил на ноги. Три пропуска подряд, что бы это значило?

Конечно же, это комендант посылает в Петербург донос на него: видно, кто-то из капралов проболтался, не то Власьев. Завтра приедет начальство, его схватят, сошлют, когда он почти у цели. Надо спешить, предупредить их…

Не помня себя, он схватил мундир, треуголку и шпагу и, раздетый, вбежал в помещение караульной команды.

— К оружию! — крикнул он отчаянно. Голос его прозвучал по-чужому. Он удивился этому, но не было времени задумываться. Со всех сторон сбегались солдаты. Стоявшие в козлах ружья были в минуту разобраны. Торопливо надев мундир, Мирович вышел на середину комнаты.