Вот так Энгельгардт, описывая вроде бы бесстрастно положение чиновников, рисует такую картину произвола властей над мужиком, что у читателя создается впечатление, будто тот попал в некое тёмное царство, где есть только один закон: "начальник всегда прав".

Впрочем, скоро чиновники добрались и до помещиков, и Энгельгардта поражала бессмысленность тех проявлений "заботы о благе народа", которые шли не от подлинных народных нужд, а от чиновничьих представлений о них:

"Надумали там в городе начальники от нечего делать, что следует по деревням вдоль улиц берёзки сажать. Красиво будет - это первое. В случае пожара березки будут служить защитой - это второе. Разумеется, за лето все посаженные берёзки посохли. Кто знает устройство деревни и деревенскую жизнь, тот сейчас поймет, что никакие деревья на деревенской улице расти не могут. На улице, очень узенькой, обыкновенно грязь по колено, по улице прогоняют скот, который чешется о посаженные деревья, по улице проезжают с навозом, сеном, дровами - не тот, так другой зацепит посаженную берёзку. Не приживаются берёзки, да и только, сохнут. Приезжает весной чиновник, какой-то пожарный агент (чин такой есть, и тоже со звездочкой), или агел, как называют его мужики. Где берёзки? - спрашивает. - Посохли. - Посохли! а вот я... и пошёл, и пошёл. Нашумел, накричал, приказал опять насадить, не то, говорит, за каждую берёзку по пять рублей штрафу возьму".

Глупость подобных обязательных рекомендаций была видна и самому начальству. И вот эта-то бессмысленность административно-командного руководства сельским хозяйством и всей жизнью деревни (иначе говоря, жизнью народа, потому что крестьяне, помещики и другие жители села составляли более 90 процентов населения страны) более всего и возмущала Энгельгардта. Возвращаясь к своей излюбленной мысли о том, что если снять путы, связавшие по рукам и ногам как крестьянина, так и помещика, то Россия в короткий срок сможет стать богатейшей державой мира и обеспечить всему народу самый высокий на планете жизненный уровень, он на том же примере с "берёзовой" (я чуть было не написал "кукурузной") эпопеей продолжает: "Положим, что и теперь мы обходим все приказы, делаем всё только напоказ, да чего это стоит? Я провел день за посадкой берёзок: день этот стоил мне мало - 30 копеек. Не лучше ли мне отдать 15 копеек, чтобы не садить берёзок? Право, лучше 30 копеек отдать, чем, всё равно бесполезно, зарывать их в землю".

Впрочем, сам Энгельгардт выработал бюрократический способ борьбы с бюрократическим произволом и суть его ни от кого не скрывал: "Всем советую принять мой способ высиживания бумаг, много спокойнее служба будет. А то получат бумагу, гонят точно и невесть что. Повремените, редко которая сама собой не выведется, а народу-то легче будет".

Читаешь эти сетования, насмешки и советы Энгельгардта и думаешь: видимо, прав был Карамзин, когда видел пользу изучения истории, в частности, в том, что, с какой бы глупостью в наши дни ни столкнулся, всегда можно утешить себя: в прошлом и не такое ещё случалось. Так что недавнее (да, пожалуй, и нынешнее) засилье бюрократизма в агропромышленном комплексе страны, о котором прямо-таки вопят хозяйственники, - не новость.

Впрочем, если Энгельгардт осуждал административно-командную систему своего времени, то это вовсе не означает, что он был сторонник либералов и экономических, "рыночных" методов управления. Нет, он прекрасно знал цену и либералам, и радикалам, и хвалёной буржуазной демократии и не стеснялся говорить об этом с присущими ему трезвостью и остроумием. В частности, он весьма нелестно отзывался о земстве, своего рода культ которого наблюдается сейчас в некоторых кругах у нас.

Неспособность чиновничьего аппарата к быстрому и правильному решению крупных государственных задач в полной мере выявилась с началом русско-турецкой войны 1877 - 1878 годов. Энгельгардт, как и другие помещики (да и крестьяне), должен был поставлять для армии лошадей, подлежали призыву на военную службу многие его работники. Общий его вывод таков:

"...вся мобилизация производилась чрезвычайно неэкономно и стоила народу очень дорого". При этом львиная доля расходов была переложена на крестьян: "Трудно, конечно, счесть все расходы, которые понесли по преимуществу крестьяне". Правительство палец о палец не ударило, чтобы обеспечить семьи мобилизованных крестьян хотя бы самым необходимым, чтобы те не умерли с голоду. "Если Митрофана возьмут, то семейство его останется без всяких средств к существованию и должно будет кормиться в миру, если не выйдет пособия... Прошло уже более года, а деревенским солдаткам - городским солдаткам выдают пособия - до сих пор ещё нет никакого пособия, ни от волости, ни от земства, ни от приходских попечительств, существующих большею частью только на бумаге. Частная благотворительность выражается только "кусочками". Что было, распродали и съели, остаётся питаться в миру, ходить "в кусочки". Бездетная солдатка еще может наняться где-нибудь в работницы, хотя нынче зимой и в работницы место найти трудно, или присоединиться к кому-нибудь - вот и взыскивай потом солдат, что ребенка нажила, - или, наконец, идти в мир, питаться "кусочками", хотя нынче и в миру плохо подают. Но что делать солдатке с малолетними детьми, не имеющей ничего, кроме "изобки"? В работницы зимой даже из-за куска никто не возьмёт. Идти "в кусочки" - на кого бросить детей. Остается одно. Оставив детей в "изобке", которую и топить-то нечем, потому что валежник в лесу занесло снегом, побираться по своей деревне. Ну, а много ли подадут в деревне! Хорошо, если деревня большая. Вот они - многострадальные матери! К тому же нынче у нас полнейший неурожай". И дальше: "Вчера ко мне пришли пять солдаток за советом - что им делать?

- В волость ходили. Наругали, накричали. Нет, говорят, вам пособия, потому что за вашим обществом недоимок много. А я ему: что же мне-то делать? Не убить же детей? Вот принесу детей, да и кину тут, в волости. - А мы их в рощу вон в снег выбросим, ты же отвечать будешь, - говорит писарь...

- Вы бы в город, в земскую управу сходили.

- Ходила я. Вышел начальник, книгу вынес: ты, говорит, здесь с детьми записана, только у нас денег нет, не из своего же жалованья нам давать, и мировым судьям жалованья платить нечем..."

"Другая солдатка подала просьбу старшине.

- Что ж он сказал?

- Рассердился. Наругал - сами знаете, какой он ругатель, - тебя, говорит, в холодную посадить следует. Что выдумали! Прошение! Вы этак надумаетесь еще в город идти с прошениями. Вот я вас!"

И так везде, от волости до губернии. И хотя Энгельгардт выше не заглядывает, читателю ясно, что выносится приговор всему самодержавно-чиновничьему строю царской России.

Ну, а современный читатель, пробегая эти строки, представит знакомые картины. Автолюбитель - поборы гаишников, предприниматель - рейдерские захваты или "торможение" заводов...

Глава 19. МЕЖДУ МОЛОТОМ И НАКОВАЛЬНЕЙ

Выше я приводил высказывание Энгельгардта о том, как тяжело помещику жить в деревне, постоянно общаясь с крестьянами, которые испытывали затаённую ненависть к панам. Пусть они ошибались, полагая, что это паны скрыли указ царя о справедливом разделе земли между теми, кто её обрабатывает. Пусть Энгельгардт был паном, более справедливым, чем другие, и лучше понимал крестьян. Но всё равно он принадлежал к этой угнетающей крестьян панской силе.

Да и какой Энгельгардт был помещик - владелец сельца с 25 жителями? Иной фермер был в финансовом отношении более состоятельным. Да и отношения его с крестьянами больше напоминали отношения торговца. Вот его разговор с крестьянами, которым он начинает своё четвёртое письмо: