Но ведь священник мог быть трезвенником? Священник И. Беллюстин в книге "Описание сельского духовенства в России XIX века" показывает, что это было делом почти невозможным из-за... причта.
"Дьяконы, дьячки и пономари в числе духовенства! Поистине духовные лица! то это за люд? Объясним хоть коротко их генеалогию.
Ученик в училище или семинарии совершенно сбился с толку: он и пьяница, и буян, и вор - словом, дурен до того, что даже в наших духовных заведениях терпим быть не может, и - его выгоняют. Выгнанный, года два-три и больше шляется где пришлось и на полной свободе совершенствует свои разнообразные способности. Открывается где-нибудь место причетника; он просится, и его определяют. И вот, вместо того, чтобы его выгнать совсем из духовного звания, освободить сословие от заразы, по самой строгой справедливости - отдать в солдаты, его делают членом клира, служителем церкви, меньшим служителем, правда, но всё-таки церкви, а не другого чего!.. Исключений тут нет, потому что в наших учебных заведениях исключаются лишь отъявленные негодяи. А бездарные, даже ленивые, но ведущие себя хорошо, перетаскиваются из класса в класс и доводятся до окончания курса. Каким же он может быть - и всегда бывает - служителем церкви?..
Сельский причет (да и городской также) без малейшего преувеличения - срам и позор - не звания, а человечества. Он ниже, отвратительнее всего, что только есть в людях. Всякий крестьянин выше его: тот бывает груб, жесток, упрям; но трудолюбив, почтителен к высшим себя, по-своему честен, имеет понятие о стыде и совести, предаётся грубым порокам, но сознаёт, что делает дурно и редко падает до того, чтобы, потеряв всё человеческое в себе, низойти до степени животных. В причте же, обыкновенно, ни тени ничего подобного! Он невообразимо ленив, бессовестен, дерзок и - без малейшего сознания своей дурноты. Короче: это животное, вечно алчное, прожорливое, хищное, хитрое на самые злые и пагубные проделки, радующееся погибели других и особенно высших себя...
И с таким-то людом должен жить и действовать священник!.. Случается, священник, ещё не погрязший в омуте жизни, несколько времени выдерживает все нападения крестьян - пить водку... зато он лишается настоящей расплаты за молебен. Иной, быть может, как-нибудь и перенёс бы эту невзгоду; но тут же поднимается ужаснейший бунт дьякона и причетников. С первых же домов деревни они всегда успевают упиться до безумия. Одному ходить нельзя... так проходит один праздник, другой. Прихожане раздражены донельзя; их ещё более подзадоривает причт, а так называемых горланов и подпоят к тому же, - и страшная буря разражается над священником! Напрасно он хотел бы объяснить, в чём дело, - его не слушают, и все его убеждения заглушаются криком: "сам больно спесив; дьякон и причетники у нас добрые люди, - и у нас выпьют, и нас угостят; а тебе ничего не в честь, до владыки дойдём" и пр. и пр.
Утишить бурю (кому же приятно слышать её?) одно средство: удовлетворить требования причта и прихожан; и удовлетворяет так несчастно поставленный иерей, и, восседая за одним столом с поганым причтом своим, чередуется с ним в чарках... Воздержный и трезвый иерей был им опасен, теперь бояться нечего; беснуйся, сквернословь, делай все пакости, - не посмеет донести: сам тут же был... И Боже, Боже мой! Если б миллионная доля праздничных деяний была выведена на свет Божий, то каким вечно неизгладимым пятном покрылась бы наша церковь! Священник служит молебен - сзади его дьякон играет на гармонике, причетники пляшут, и всё семейство крестьянина хохочет; священник святит воду, - тут же за дверью дьякон, в стихаре, тормошит бабу, а та с бранью и криком отбивается от него; священник вошёл в дом и спрашивает, куда ж девались дьякон и причетники; и вот после долгого ожидания ведут к нему дьякона, вытащенного где-нибудь из канавы, всего в грязи и с связанными орарем руками, потому что он порывался ещё драться; а о причетниках говорят, что и привести их нельзя, - до того они хороши, или что связанные привязаны где-нибудь к столбу; эти и подобные им явления еще не самые резкие и поразительные - бывает и хуже. О, до чего скверно бывает!"
Может быть, автор этого описания сельского духовенства и сгустил краски, во всяком случае, умалил значение дьякона. Часто бывало, что дьякон закончил ту же семинарию, что и священник. Но поскольку в данной церкви полагались по штату один священник и один дьякон, то бывшие товарищи оказывались в столь разном положении. Но суть явления Беллюстин уловил верно, а напечатать такое в России было невозможно. И труд этот вышел в Лейпциге в 1858 году, всего за три года до отмены крепостного права. Лишь много лет спустя её напечатали и в России.
Вот какой люд имел в виду Энгельгардт, когда писал: это "дьячки, пономари штатные и сверхштатные, разные их братцы, племянники, - проживающий в сёлах, ничего не работающий, пьяный, долгогривый люд в подрясниках и кожаных поясах, которые недалеко ушли от крестьян в понимании вопросов религиозных, политических, юридических и в то же время не имеют тех трудовых навыков, которыми владел крестьянин".
Откуда же взялась эта напасть? Ведь не во времена же Энгельгардта она зародилась?
Тут никак не обойтись без краткого исторического отступления.
Это принято считать, что идеологией России была уваровская триада: "Православие, Самодержавие, Народность". На самом деле она была продекларирована только при Николае I и больше никогда не применялась на практике. Потому что идеологией Российской империи была идеология Просвещения. Все русские императоры были, в большей или меньшей степени, деятелями Просвещения, европеизаторами. Искренно считая своей опорой Православную Церковь, они на практике делали ставку на науку, которая отрицала религию. Поэтому положение Церкви в императорской России было двусмысленным. Она должна была содействовать власти в просвещении народа, в насаждении наук, и то же время противодействовать проникновению в народный быт достижений науки, разрушающих основам религии. Наиболее интенсивно наука развивалась в протестантских странах. Пётр I трудился на верфи в Голландии и знакомился с достижениями судоходства в Англии. Северогерманские государства, в которых русские студенты приобщались к последним достижениям науки, также были протестантскими. Анна Иоанновна, воцарившаяся в России через пять лет после смерти Петра, привезла с собой фаворита и его сообщников протестантского толка. Неудивительно, что в начале имперского периода в жизни России было сильное гонение на Православие и стремление насадить в ней элементы протестантизма.
Один из самых известных и проникновенных церковных русских писателей Евгений Поселянин (Погожев) в своей книге "Русская Церковь и русские подвижники 18-го века" (СПб.,1905) уделил этому вопросу много внимания.
Е.Поселянин, в отличие от многих хулителей первого русского императора, не ставит под сомнение ни любовь Петра к России, ни искренность его религиозных чувств, и приводит много примеров в подтверждение своего понимания истории. Сходные мысли высказывает и автор книги "Рассказы из истории Русской Церкви" (1999) М.В. Толстой:
"... высокая задача, которую он (Пётр) поставил целью всей своей жизни и для которой трудился, напрягая все силы духовные и телесные, силы исполинские в сравнении с обыкновенными силами человеческими. Задачей его было образовать русский народ и посредством образования довести его до возможно высшей степени политического могущества и экономического благосостояния... Россия в её идеальном виде была для Петра - всё на земле, за неё он готов бы жертвовать жизнью. Запад же для Петра был только орудием - орудием ценным, пока цель ещё не достигнута...
Несмотря на ненависть к суеверию, напрасно обвиняют Петра в недостатке веры. Ввиду громадности предстоящих работ Пётр считал первым долгом как для себя, так и для своих подданных "безустанный" труд, физический и умственный, ремесленный и военный. И в этой любви к труду мы видим первую черту религиозного характера Петрова. "Молись и трудись", - говаривал он... Быть трудолюбивым и честным, - рассуждал Пётр, - лучшая политика для человека, власть имущего; приносит она, однако же, мало пользы, если не сопутствует ей благословение Божие...
