ЛУКШИЧ: Существует ли эмигрантская поэтика?
ДРУЖНИКОВ: Отвечу коротко: да. Но боюсь, что подробный ответ на этот вопрос можно осветить лишь в книге размером 300 страниц. Традиции эмигрантской литературы насчитывают в принципечетыре столетия, со времен Ивана Грозного, когда из России бежал первопечатник Иван Федоров и писатель Андрей Курбский. Поэтика эта существует на базе русской литературы, но всегда была более свободна, жила без цензуры и запретов, вне кастового, религиозного и политического давления. Изучается эта поэтика на славянских кафедрах многих университетов Америки и Европы, а теперь и в России.
Вопрос связан с отношением к эмигрантской литературе в России сегодня. Это отношение зависит от того, к новому или старому поколению относится читатель или критик. Старые подчеркивают, что автор живет в Америке, эмигрант, разрешенный, но чужак. Им хочется доказать, что нет не только своей поэтики у эмигрантов, но нет и самой эмигрантской литературы. Для молодых же это не имеет значения, они смотрят проще. Для них барьеры преодолены, хотя, возможно, они чересчур оптимистичны. Вообще, вопрос сложный. Тема эмиграции в Россиибыла три четверти века запретна, а теперь в Москве каждый, проведя пару дней на Брайтон Бич, чего-нибудь сочиняет про эмиграцию.
Сам образ писателя в эмиграции другой. По пути со школьной парты до профессорской кафедры я слышал о русских писателях, даже классиках, к сожалению, немало конъюнктурного вранья. В эмиграции его меньше. Традиционный русский подход к литературе как средству познания вечных вопросов бытия сохраняется, но писатель -- глашатай всеобщей истины, духовный лидер, которого надо слушать, разинув рот, гуру, подпитывающий энергией дух читателей, воспринимается с трудом.
Пишу я не для России, Америки или Австралии, а сначала для себя. Так же, между прочим, делал и Пушкин. Лучшее из написанного издаю. Амплуа, страсть -- в любопытстве, а не в разоблачении; призвание -- в поиске, как у старателя, ищущего крупицу золота в породе. Кстати, я и золотишко мою изредка, ибо живу в часе езды от Коломы, что на Американской реке, -- центра золотой лихорадки. Мою без удач, но процесс захватывает. Добавлю еще афоризм Хуана Рамона Хименеса, такого же эмигранта, как я, которого приютил и США: "Если тебе дали линованную бумагу, пиши поперек". Без сего правила, на мой взгляд, лучше не быть писателем. Я медленно копаю до исходного документа, а нет его -- до свидетельств очевидцев. Даже чистая моя проза есть исследование или расследование жизненных коллизий героев. Копаю слоями: сперва просто как любознательный читатель, потом как историк, литературовед, наконец, как писатель, то есть с эмоциями.
ЛУКШИЧ: Какого, так сказать, положение вашего творчества по отношению к родине?
ДРУЖНИКОВ: Большая часть моих книг -- о России и поэтому там много моих потенциальных читателей. Но ведь я опять противоречу принятымтам мнениям. В Москве вышел новым изданием мой "Узник России" -- иная биография Пушкина. Доказываю, что великий патриот был потенциальным эмигрантом, отказником, как мы грешные, хотел бежать из России и, главное, никогда в нее не возвращаться. Пушкин -- национальная святыня, последняя патриотическая опора. Русская монархическая газета в Буэнос-Айресе назвала статью обо мне "Ненавистник России". А если серьезно -- ведь это не я грешный, а великий поэт называл Русь проклятой, писал, что ненавидит свое отечество с головы до ног. Духовно Пушкин близок нам, эмигрантам. Впрочем, сейчас все смешалось. Интеллигенция всегда живет в скептическом состоянии духа. Один старый писатель в Москве на мой вопрос, не собирается ли он на Запад, ответил: "А зачем мне уезжать, мне и здесь плохо". Конечно, есть и непонимание, и зависть,потребление, но письма российских библиотекарш, которые получаю в Калифорнии, дышат любовью к хорошему чтению. Хочу заметить, что "своим человеком", а тем более, "любимым писателем" быть там сейчас, конечно, трудно: Россия при жизни художника ругает и делает великим писателем после смерти. "Они ценить умеют только мертвых" -- это Пушкин сказал, а повторилПастернак.
ЛУКШИЧ: Какого рода ваши контакты с Россией?
ДРУЖНИКОВ: Контакты разные, непростые. Когда бываю там, приглашают на радио и телевидение, но не всегда упоминают, где я живу, как будто вернулся. Печатаются мои книги (вернее, перепечатываются из эмигрантской прессы). В толстых журналах сидят пожилые экспертши, работающие по принципу Карела Чапека. У него критик говорит писателю: "Вы должны писать так, как писал бы я если бы умел". Цензуры и идеологии старой нет, но традиции "самого острого оружия партии" живы. Авторов все еще делят на своих и врагов, подчас печатают только мнения, которые разделяют в данный момент сами. Начальство их по-прежнему гипнотизирует. К сожалению, проблема авторских прав стала еще хуже, чем до распада. Продают в собственность
заводы и землю, а продукцию чужого ума считают своей, будто это грибы из леса.
Многие люди, творившие гадости, сидят там если не на тех же, так на аналогичных местах. Писатели-палачи и жертвы сегодня оказываются рядом на телевстречах и за редакционными столами. На допросе на Лубянке в 85-м мне "предъявляли рецензии" на публикации моей прозы за границей. Рецензии доказывали, что я антисоветчик и пора меня сажать. Подписи были: "Член Союза писателей" (без имени). Кто именно писал на всех нас эти доносы? Ведь исключали, сажали и высылали на основе этих сочинений. Разве можно было такое представить себе в Германии после Второй мировой войны?
Об эмиграции все еще не сказано достойное покаянное слово, слово извинения за многолетний обман, массовые публичные оскорбления. А благодарность за сохранение духовных ценностей, которые там уничтожили бы? Родина этого не делает, -- тем хуже для ее нравственного сознания.
ЛУКШИЧ: По-вашему, эмиграция полезна?
ДРУЖНИКОВ: Без эмиграции сейчас не было бы части русской литературы, которую спасали и издавали только на Западе. Для меня эмиграция была единственным средством выжить, опубликовать написанное, то, что было вывезено нелегально дипломатами в виде микропленки. Но и сегодня, как я уже сказал, свобода для меня существует на Западе, а не в России.
