— Я больше никогда не пожертвую тобой, обещаю.

— Верю. Я все вспомню, Стив, вот увидишь. Отчего-то мне кажется, что я не хотел бы забыть насовсем. То, как мы были вместе. Как я впервые поцеловал тебя.

— Это я первым поцеловал тебя, — улыбнулся Стив, погладив его губы. — И первым сверху был тоже я, если это для тебя имеет значение.

Баки удивленно приподнял брови и чуть нервно облизал губы.

— Зачем ты мне рассказываешь? Покажи. Покажи мне, как это — когда мечты сбываются. Даже самые несбыточные.

Стив молча поцеловал его, совсем по-другому, не так, как полчаса назад — нежно, едва касаясь губами и языком, погладил напряженную спину, шею, развязал полотенце. Баки прижался к нему крепко, весь, жадно провел носом от плеча к уху, будто не мог надышаться. Стив только сейчас с удивлением понял, что тот побрился. Непривычно гладкая кожа обожгла нервные окончания, и так слишком чувствительные после пережитого стресса. Неистраченный адреналин вскипел, трансформируясь во что-то совсем иное. Стив не мог оторваться от Баки, видя в нем одновременно и веселого парня из довоенного Бруклина, и вечно хмурого Солдата, способного любить так, чтобы вокруг этого чувства, пронесенного через грязь и боль, снова создать себя заново, отстроить, вытянуть, оживить.

Стив любовался сменой эмоций на знакомом лице и пытался представить, как это было бы — тогда, с тем Баки, еще не отравленным ГИДРОЙ, не склеившим из разрозненных, часто не подходящих друг к другу кусков свою жизнь, с цельным, открытым, ярким и горячим, как солнечный свет.

Оказалось — легко. С Баки все было легко: танцевать, творить глупости, любить. Любить — особенно. Он был бесстыдно-жадным, голодным, ненасытным.

— Я хочу тебя. Хочу, — лихорадочно шептал он, расстегивая на Стиве джинсы. — Боже, ну и отрастил ты тело. Картинка. Горячий, большой, мой. Мой?

— Ну конечно, Бак.

— Господи, стрит флэш. Я чертов везунчик. Хоть и безрукий. Я тебя люблю, мелкий. Я так тебя… до слепоты, до… я слов таких не знаю, правда.

Он скользил губами от шеи к пупку, выводил языком узоры и никуда, совершенно никуда не спешил. Баки, которого знал Стив, был неотвратим, как цунами, с ним хотелось сдаться под напором, ухватиться за что-нибудь и отдаться на волю стихии, пока та не разметает, не разотрет, не затопит удовольствием, горячим, как лава, и таким же разрушительным.

Этот Баки был как бриз, ласкающий кожу — изменчивый и прихотливый, проникающий везде. Его хотелось поймать, подмять под себя, чтобы ощутить сразу и целиком. Когда он перевернул Баки на спину, тот только охнул, выгнулся бесстыдно, жадно, подставляя беззащитное горло.

— Хочу тебя, — одними губами шептал он. — Пусть у тебя уже это было — со мной, но я хочу тебя впервые. Сделай мне… сделай меня счастливым, мелкий. Я так долго смотрел издали, не смея даже мечтать, боялся навредить. Ты был такой хрупкий. Такой серьезный, так хотел настоящего, светлого чувства с хорошей девочкой. Я чувствовал себя грязным от мыслей о тебе. Но теперь нет. Теперь все правильно. Такое не может быть грязным. Я тебя люблю. Люблю, понимаешь?

Стиву хотелось кричать, орать во всю глотку от смеси чувств, от целого их коктейля, бурлившего внутри. Он не ждал от Баки слов. Он знал, как тому тяжело говорить о чем-либо, не касающемся простых вещей. А чувства не были простыми для того, кто долго был их лишен. И теперь Баки, его Баки топил Стива во всем этом: в чувствах, словах, в откровенных, очень интимных прикосновениях. В глубине его глаз Стив видел чувство, которое постоянно пытался разглядеть раньше, но теперь оно рвалось на поверхность, выплескивалось через край, и омывало теплой волной, заставляя по-новому верить. Сильнее — если такое вообще возможно, глубже, полнее. Теперь Стив не сомневался ни доли секунды. Не знал, не помнил, как считал себя чуть ли не жертвой на алтаре. Потому что Баки не требовал жертв, он сам отдавал все, что у него было, всего себя, целиком, ничего не оставляя ни для кого другого.

«Так было всегда, — подумал вдруг Стив, чувствуя, как вздрагивает под ним Баки. — С самого начала. Тогда и теперь, чуть меньше года назад, просто я был слеп, как крот».

— Стив, — глаза у Баки были цвета летнего неба, они и были небом, — давай же. Господи, как хорошо. Я готов на весь мир крикнуть, как мне хорошо с тобой. Окно открывается? Пусть все знают, весь Нью-Йорк.

— Черт, Бак, — Стив толкнулся в него, как впервые, соединяя воедино их двоих и, наконец, себя самого. — Я тебя люблю. Ты мой, слышишь?

— Да! — Баки почти крикнул, хрипло, громко, рванулся навстречу, жадно оплетая собой, затягивая, как в омут. — Я твой. Я всегда, с самого начала был твоим. Я ни с кем — так. Веришь? Не мог. А с тобой я могу все. Я король мира. Я — почти бог.

Стив застонал в голос, впервые позволяя себе кричать, колотить спинкой кровати о стену, отбивая куски штукатурки. От такого Баки у него сносило все преграды, он был рекой, которой открыли шлюзы, он наполнял собой мир. У него был Баки.

Баки был жадным, требовательным, трогательно шумным. У него буквально не закрывался рот, и Стив до полуночи узнал о себе много нового. Это было как откровение. Он никогда не думал, что может значить так много, что он один может заменить собой мир. Баки крутил им, как хотел, жадно любил Стивом себя, любил их двоих. Казалось, его нет отдельно от Стива, а, может, так и было.

Когда, наконец, Баки обессилено вытянулся поверх него на истерзанной кровати, придавив своим немаленьким весом, казалось, ни один из них вообще не сможет пошевелиться. Никогда. Но, напившись воды из графина, он вдруг сказал:

— Я хочу наоборот. Классная вещь эта сыворотка. Нас точно создавали для войны?

Стив усмехнулся и медленно развел ноги.

— Видимо, какой-то побочный эффект. Ты всегда говорил, что эмоции мешают работе.

— Я дурак. Эмоции, чувства — единственное, ради чего стоит затевать такое грязное дело, как жизнь. Рождаешься в муках, живешь в грязи и умираешь там же. Только вот мне повезло. У меня есть ты. И я собираюсь испытывать с тобой все, что только можно, пока не сдохну. А это, если я правильно понял, произойдет не скоро. Так что, пока память не вернулась, и я снова не погряз в муках совести и желании приложиться головой о ближайшую стену, давай пользоваться моментом.

— Откуда ты… — Стив со стоном выдохнул, когда Баки дотронулся до него там, внизу, совершенно определенным образом, — про муки совести?

— Ну, я как бы сам с собой живу не первый год. Могу предположить, что понаделал… всякого. Считаю, что не имею права прикасаться к своему сияющему Стиви грязными руками. Но пока я об этом не помню, можно сделать вид, что все не так. Что я достоин тебя, не тяну за собой в пропасть и не отравляю тебе жизнь.

— Господи, Бак. Сколько мусора у тебя в голове.

— А! Еще я калека и ты со мной из жалости. Теперь, вроде, все. Господи, — он вжался лбом в плечо Стива и коротко застонал. — Ты гребаное совершенство, Роджерс. Всегда был, а теперь просто выглядишь так, как заслуживаешь. Кто в здравом уме посчитает себя достойным? Да я наверняка от комплекса неполноценности скончаться готов. И от страха потерять.

— Баки… я бы ответил, и аргументировано, о том, какой ты идиот, но видишь ли, пока твои пальцы у меня в заднице, культура речи, боюсь, будет хромать на обе ноги и третью подволакивать. Так что делай, что собрался, и уж поверь — кричать я буду не от жалости.

Баки цокнул языком.

— Ай-яй-яй, хороший мальчик Стив Роджерс сказал слово «задница». Кому-то пора вымыть рот с мылом.

Стив рассмеялся и потянул его на себя, еще ближе, так, что между ними не осталось ни миллиметра, и поцеловал.

— А про «кричать» мне нравится. Я постараюсь оправдать твое доверие, капитан Роджерс.

— Еще честь отдай.

— Так я… уже. Господи… О, Господи… Стиви, скажи, что тебе не больно, потому что я… потому что мне… мне охренетительски хорошо. Черт. Я идиот. Я счастливый чертов гребаный идиот, если думал, что тебя можно кем-то… что я несу? Все, заткнулся.