Санитар показал мне мою койку в палате. В палату вела толстая железная дверь со смотровым окошком, в двери замок. Как я потом убедился, единственной здесь не запирающейся дверью была дверь, которая на воле как раз обычно запирается изнутри — дверь в уборную. И в ней тоже было смотровое окошко. Не было такого уголка, где бы больной мог уединиться. Каждый больной должен постоянно находиться в поле зрения санитаров — таков принцип этой больницы. Когда наступало время принятия пищи, санитары выводили всех больных из палаты в столовую, а пустую палату запирали. После обеда всех больных снова перемещали в палату, а двери столовой запирали.

Я вошел в палату. Небольшая комната была сплошь уставлена кроватями — не оставалось места даже для маленькой тумбочки. На окне решетка. Матовая лампа под потолком излучает тусклый желтый свет. Слева мою кровать отделяет от соседней узенький проход шириной в ладонь. Справа другая кровать придвинута вплотную к моей, на ней сидит молодой человек с тяжелой дегенеративной челюстью и, устремив взгляд куда-то вдаль, чертит в воздухе рукой какие-то непонятные знаки. Не придушил бы он меня сегодня ночью, мелькает у меня мысль. Я замечаю у него на груди и на руках наколки, какие обычно можно видеть у блатарей. На других койках лежат навзничь люди с неподвижными бледными лицами. Они спят каким-то нездоровым мертвецким сном. Потом я увидел, что эти люди спят так почти весь день непрерывно, находясь под действием лекарств, а в остальное время вяло передвигаются, медленно говорят, с опозданием и как бы нехотя на все реагируют. Воздух в палате был еще более тяжелым, и я вышел обратно в коридор, сел на скамейку у двери. Время тянулось медленно и тоскливо. За окном совсем стемнело. Я начинал терять чувство реальности. Мне начинало казаться, что все это лишь кошмарный сон. В желтом свете плавали клубы дыма (больные курили прямо в палате). Вырастая из дыма ко мне медленно приближалась странная фигура в желтой пижаме с желтым мрачным лицом в глубоких морщинах. Лицо было неподвижно и на нем словно застыло выражение душевной муки. Густые, давно не чесаные волосы торчали во все стороны. Он остановился рядом со мной и устремил на меня неподвижный тяжелый взгляд. Другой человек, с красной физиономией, подбегает ко мне и спрашивает:

— Ну как там, много еще свеклы осталось?

Я смотрю на него и ничего не отвечаю. Он обижен моим молчанием:

— Эх, сволочь ты, сволочь! Мало здесь без тебя тунеядцев, еще тебя к нам прислали!

Санитар отгоняет от меня обоих, садится рядом со мной на скамейку и спрашивает:

— О чем задумался?

— Думаю, скоро ли удастся отсюда выбраться.

— А ты как сюда попал?

Я рассказал. Он удивленно качает головой.

— Это что-то странное, — говорит он. — Недавно у нас тут лежал тоже один переводчик. Семь языков знал в совершенстве. Очень образованный человек был. Он написал письмо в ЦК с просьбой разрешить ему осуществить построение коммунизма в одном доме. Ну, его, конечно, к нам и привезли. Он убеждал, что сможет построить коммунизм уже сегодня в одном отдельном доме. Так вот кажется, действительно, бред сумасшедшего — коммунизм в одном доме. А вы бы послушали, как он об этом говорил, так он бы и вас убедил. Ей-Богу. Замечательно говорил!

— И долго его здесь держали?

— Месяца два, не то три.

Рядом на койке неподвижно сидит человек, сложив руки на коленях, и бессмысленно смотрит перед собой застывшим взглядом. У него неестественно вытянутая голова, как чарджуйская дыня. К нему подходит санитар:

— Ложись!

Человек продолжает неподвижно сидеть и бессмысленно смотреть в одну точку.

— Ложись, говорю! — раздраженно повторяет санитар. Человек не реагирует.

Никакой реакции. Санитар ударом в скулу укладывает его в постель. Человек некоторое время остается лежать неподвижно, потом поднимается как «ванька-встанька» и сидит в прежней позе.

На другой койке беспокойно ворочается изможденного вида человек и что-то бормочет. Он привязан к кровати двумя полотенцами за руки. Лежит он на клеенке, такой, какую кладут обычно в кроватку маленьким детям. Кальсоны его мокры.

Делая мне знаки украдкой от санитаров, меня отзывает в сторону пожилой мужчина с испитым измученным лицом и, глядя на меня лихорадочно блестящими глазами, заговорщически спрашивает:

— Ты знаешь, где мы находимся?

— В пятом отделении.

— Чего? Какое там пятое! Мы на Смоленской площади, на четырнадцатом этаже. Понял? Только тссс! Тихо!

— А ну, живо на место! — кричит на него санитар и пинками прогоняет его прочь.

Я вспоминаю, что единственный дом на Смоленской площади, в котором есть четырнадцатый этаж — это Министерство иностранных дел. Странная мысль! Это — типичная белая горячка на почве алкоголизма. Потом этих белогорячечников я увидел столько, что перестал им удивляться. Один, на вопрос как он сюда попал, отвечал: «Да представляешь, прихожу я домой, захожу к себе в комнату, смотрю — а там полно тигров!» Другой, ползая на четвереньках, ловил медвежонка. Третий отыскивал у себя в постели змей и швырял их на пол. Санитар спокойно наблюдал за ним, пока тот не начинал вытаскивать резинку из брюк — «змея заползла в штаны» — но на этом санитар всякий раз пресекал его деятельность.

Почти каждый день привозили кого-нибудь с белой горячкой. После больших праздников ежедневно привозят по несколько человек. Если вспомнить, что больница им. Кащенко обслуживает лишь один район Москвы и что в городе еще несколько таких больниц, то картина вырисовывается довольно мрачная.

Наконец, нас пригласили в столовую. На ужин молочная лапша. В мутного цвета жидкости, отдаленно напоминающей молоко, плавает на донышке несколько лапшинок. Я целый день ничего не ел и, чтобы хоть как-то утолить голод, съедаю почти весь хлеб, который лежит на столе и предназначается для четырех человек — благо соседи не возражают. Один из них даже дает мне два кусочка сахара.

Подоконник в столовой весь исцарапан и исписан. Надписи все одного содержания. «Домой хочу!» (Меня поразила эта эмоциональная инверсия: не «хочу домой», а «домой хочу!»). Рядом кто-то приписал: «И я тоже!» Как видно, все здесь думают об одном. Но вот другая надпись, загадочно непонятная: «Дайте ХБ!» Смысл ее мне разъяснился позже.

Настает ночь. Я ложусь на свою койку. Прямо в глаза светит все та же никогда не гаснущая матовая лампа. Чтобы спастись от нее, натягиваю на лицо одеяло. На соседней кровати пожилой мужчина, похожий на толстую старуху — есть в нем что-то дряблое, бабье — мечется во сне, громко стонет и что-то бормочет. Заснуть не удается. Вдруг сосед просыпается и громко восклицает:

— Секир башка!

— Секим башка значит: золотая голова, — неожиданно отзывается лежащий в другом конце палаты татарин.

После небольшой паузы мой сосед снова с горячим пафосом восклицает:

— Секир башка!

— Секим башка значит: золотая голова, — снова говорит татарин.

— Секир башка! — еще громче восклицает мой сосед. К нему подходит санитар.

— А ну замолчи сейчас же и спи!

— Не могу же я круглые сутки спать! Я уже выспался.

— Тогда лежи тихо и молчи, не мешай другим.

— А я не мешаю.

— Замолчи, говорю!

— «Молчи, молчи». Чего молчать?

— Ты замолчишь или нет, сволочь?

Раздается звук пощечины.

— Чего дерешься? Я встать хочу.

— Лежи тихо!

Сосед протягивает руку и кладет ее мне на плечо.

— А ну, не лезь к нему! Убери руку!

Снова раздается пощечина.

— Я думал, ты человек, а ты — дерьмо, — говорит санитар. — Сейчас получишь укол сульфазина.

Угроза действует. Сосед замолкает. Я думаю, что теперь, наконец, смогу заснуть. Но не тут-то было. В углу на лавке усаживаются два санитара и начинают разговаривать в полный голос. Они громко смеются и курят, отравляя и без того вонючий воздух. Более всего меня удивило то, что санитары курят прямо в палате. Но потом я еще больше удивился, когда увидел, что многие санитары приходят дежурить в ночную смену (когда не бывает врачей) навеселе. Так что не будет ничего странного в том, если однажды кто-нибудь из санитаров придет сторожить белогорячечников сам с белой горячкой.