— Вот что, Юрий Владимирович, вы знаете хорошо итальянский язык. И французский тоже. Мы хотим послать вас в заграничную командировку, как переводчика куда-нибудь. Например, в Египет. Не возражаете?

Я усмехнулся.

— Ни в какую заграничную командировку меня не пустят.

— Не беспокойтесь, если военкомат попросит, то пустят.

— Действительно, вы — молодой парень, почему бы не проехаться, не посмотреть мир? — поддакнул председатель медкомиссии.

Оба они говорили фальшивыми голосами, как незадачливые дилетанты на любительской сцене, и мне стало стыдно, что я должен участвовать в такой дешевой комедии.

— Только нужно подъехать тут еще в одно место, показаться врачу, — сказал военком.

— Жаль только машины сейчас нет, — подал свою реплику председатель медкомиссии.

— Как нет? — вел свою партию военком. Он изобразил удивление так, как его изображают все плохие актеры. — Да возьмите мою и быстренько смотайтесь туда и обратно.

— Пойдем, — сказал молодой человек.

Мы вышли в вестибюль. Гардеробщик отказался выдать мне мое пальто:

— Велено не давать.

Но молодой человек сказал, что он меня сопровождает и распорядился выдать мне пальто. Мы вышли на улицу. У дверей стоял другой молодой человек с не менее характерной внешностью. Наверно, если бы я вздумал бежать, он схватил бы меня здесь. Они оба подвели меня к машине — зеленому военному газику — и, пропустив меня вперед, сели затем сами с двух сторон. Машина тронулась. Мы поехали по Люсиновской, выехали на Загородное шоссе и потом, когда остановились на минутку перед железными воротами, ожидая, пока их откроют, я успел прочесть рядом с воротами табличку: «Психиатрическая больница им. Кащенко».

Мы подъехали к приемному покою. Один из молодых людей провел меня внутрь и сразу же ушел. Двери захлопнулись за моей спиной, щелкнул замок.

— Садитесь сюда, — сказала мне черноглазая женщина в белом халате, указав на кресло с высокой спинкой. Я сел и за моей спиной сразу же выросли два дюжих санитара, выжидая, не прикажут ли меня хватать за руки. Я чувствовал на своей спине их взгляды — ощущение не из приятных.

Появилась другая женщина, видимо, подчинявшаяся первой: держалась она не с таким апломбом как первая. Она раскрыла толстую книгу и стала записывать туда сведения обо мне: фамилия, имя, отчество, год рождения, место работы и т. д.

— Просили вам выделить место получше, положить вас в хорошую палату, — сказала первая женщина.

— Я не собираюсь ложиться ни в хорошую палату, ни в плохую, — сказал я. — Мне военком сказал, что я должен просто подъехать на несколько минут показаться врачу.

— Военком не решает, сколько времени должно длиться обследование.

— А мое слово здесь что-нибудь значит?

— Нет. На вас выписана путевка районным психиатром. Вам придется здесь остаться.

— На какой срок?

— Не меньше чем на две недели.

— Но я не нуждаюсь ни в каком обследовании и не хочу ложиться в больницу. Какое вы имеете право держать меня здесь насильно?

— Вы подавали заявление о выезде за границу? — спросила она вместо ответа.

— Это не имеет никакого отношения к тому, о чем мы с вами говорим, и я не буду отвечать на этот вопрос.

Она посмотрела на меня с неприязнью и я понял, что, если бы даже от нее зависело выпустить меня отсюда или нет, она бы меня ни за что не выпустила.

— Кто полномочен распорядиться о том, чтобы меня отсюда выпустили? — спросил я.

— Старший врач.

— Я хочу говорить с ним.

— Для этого нужно пройти в отделение, а мы туда не пускаем в своей одежде. Вам нужно переодеться. (Это была слишком наивная уловка — достаточно накинуть сверху белый халат, чтобы пройти в любое отделение любой больницы).

— Юрий Владимирович, — мягко увещевала меня другая, — давайте лучше я запишу сначала все данные о вас.

Она говорила с терпеливой снисходительностью, так, как разговаривают с капризными детьми или с тяжело больными.

Она, видимо, искренне верила в то, что я болен. Я представил себе, сколько раз в день она, должно быть, наблюдает подобные сцены и как она, должно быть, привыкла видеть эти последние беспомощные судороги людей, не желающих расставаться со свободой.

Я попросил лист чистой бумаги и написал заявление на имя старшего врача. (Собственно, имени я так и не узнал, женщина сказала, что она его не помнит! Приемы типично кагебешные, хоть она и в белом халате. И чистой бумаги она мне тоже не дала: сунула клочок с какими-то зачеркнутыми пометками и кляксами). Я указал в заявлении, что меня обманом завезли в больницу и требовал, чтобы меня либо немедленно выпустили, либо ясно объявили по какому праву меня насильно задерживают. — Пока не получу ответа, — сказал я, — я не разденусь и не пройду в больницу.

— Хорошо, отвезите его в отделение прямо так, в пальто, — сказала женщина санитарам.

Два санитара усадили меня в санитарный фургон и мы поехали по огромной территории больницы в 5-ое буйное отделение. И здесь то же, едва я ступил в вестибюль, дверь за моей спиной захлопнулась на замок. Все двери здесь были на замке, у каждого санитара свой ключ.

Меня ввели в небольшой коридор, тускло освещенный двумя матовыми лампами — день был пасмурный и, если бы не эти лампы, то здесь было бы совсем темно. Три окна с левой стороны коридора выходили в маленький внутренний дворик, с двух сторон ограниченный зданиями, а с двух других обнесенный высоким сплошным забором из бетонных плит. На окнах решетки, выкрашенные белой краской. С правой стороны коридора две двери вели в две небольшие палаты, тесно уставленные койками. По обеим сторонам коридора вдоль стен тоже стояли кровати. В нос мне ударил тяжелый запах. Такого зловония мне не приходилось встречать еще ни в одной из больниц. Неужели мне придется дышать этим смрадом? — подумал я в отчаянии.

— Это что еще за новость? — спросил один из местных санитаров. — Что это вы его прямо одетым притащили?

— Отказался переодеваться, — ответил один из привезших меня санитаров.

Другие санитары собрались посмотреть на меня. Пришла молоденькая медсестра, посмотрела на меня и фыркнула:

— Господи, что у вас здесь происходит? Это что еще за номера?

Наконец, появился старший врач отделения, пожилой человек в очках с небольшими черными усиками.

— Вам придется остаться здесь, — сказал он. — Я не имею права вас выпустить. Раз вас сюда доставили, уже никто вас не может выпустить, пока не будет заключения врачей. Если вы будете сопротивляться, мы вынуждены будем прибегнуть к силе.

— Если я не ошибаюсь, — сказал я, — по закону вы принудительно помещать в больницу можете только буйных больных, представляющих опасность для окружающих?

— Ошибаетесь, — сказал он.

— И спокойных тоже?

Он кивнул.

— А если вы сочтете меня больным, вы также принудительно сможете держать меня здесь дальше и лечить?

— Да. Если мы найдем нужным проводить какое-нибудь лечение, мы будем проводить его принудительно.

— Сколько же мне придется пробыть здесь? — спросил я.

— Обследование продлится не меньше двух недель. Если вы будете хорошо себя вести, я переведу вас отсюда в более спокойную палату. Вечером сможете выходить в зал смотреть телевизор, опять-таки, если будете хорошо себя вести.

— Каким образом я могу сообщить домой родным о том, где я?

— Вы можете написать им письмо и отдать его дежурной сестре.

Мне не оставалось ничего другого как подчиниться. Я разделся, сдал часы, авторучку, деньги, паспорт. Надел больничную пижаму, утешая себя мыслью, что я все же попал в Кащенко, а не в спецбольницу, куда обычно помещают политических и об ужасах которой я был наслышан.

Как та женщина, что строго допрашивала меня в военкомате, так и та, что говорила со мной в приемном покое, походили скорее на твердолобых чиновниц, рьяно исполняющих полученные приказания, чем на врачей. Этот мужчина, старший врач, был первым, кто внушил мне некоторое доверие.