- Простил! За что простил?.. Разве за самого себя только! Что я с ним в кино ходила, что он у меня на перевозе был! А что вы только ему наплели по доброте душевной! Солдат! Что он-то вытерпел из-за ваших этих... О господи!.. - Она упала руками и головой на стол.
Дровосекин стоял над ней и уговаривал:
- Ну что ж теперь реветь-то схватилась! Теперь это ни к чему... Бумажку намочишь!.. Сами всех вы тут запутали - и реветь. Ну что ж теперь делать-то?.. Главное, за ребятишек-то я доволен. Солдат-то твой, он ничего, а?.. Ты это мокрое дело брось, ты садись ниши ему обратный ответ поскорей. Больше бы слушала, что тебе старый человек советует...
Сколько раз потом, когда уже они были опять вместе, был пересказан этот нелепый разговор со стариком, каждый раз с новыми, припоминавшимися со временем подробностями. Сколько раз в слезах и позже даже со смехом вспоминали подробности этих последних дней, когда они оба были несчастны и не вместе.
И в тот час, когда на большой городской пристани, среди пассажиров, столпившихся на палубе, он увидел тянущиеся, чтоб ему помахать, тонкие руки всех троих ребят и Сони, и колеса пенили и бурлили воду, а пароход подваливал боком, давая задний ход, и потом медленно подтягивался всем бортом к дебаркадеру, и их отделяли несколько метров воды, потом узкая полоска и, наконец, ничего, - они стали раз навсегда вместе, не отделенные ничем, на одной земле, по которой пролегала общая дорога их жизни до конца... И вот теперь, видно, и конец пришел.
Поздно вечером к дому подъехало такси. Ребята вернулись из города немного обалделые, смертельно усталые, оживленные и смущенные.
Они рассказали, что ели, какой номер у их отца в гостинице - с ванной, как подавали им обед прямо в комнату и кто сколько съел пирожных. На Соне была кофточка, очень красивая и из такого материала, какого тут еще не видывали. Младший, Гонзик, сиял больше всех: они с отцом точно договорились, какой именно велосипед тот ему подарит - со всеми тормозами, переключением скоростей, сетками и даже бутылочкой, из которой можно пить на ходу...
Обед - жареную картошку и каждому по большой котлете Сониного приготовления, - разогретый Федотовым на всякий случай к их приезду, есть никто не стал.
На другой день, как было условлено, отец опять приехал, чтоб поговорить отдельно с Федотовым. Они уселись на стол, друг против друга, как на заседании или на приеме. Заседание сразу повел отец, и Федотов чувствовал себя посетителем в своем доме.
- Вот я и познакомился заново со своими собственными детьми. Мы нашли общий язык!.. Теперь я хочу задать вам честный и прямой вопрос: намерены ли вы препятствовать детям... оставить этот поселок и переехать жить ко мне?
Федотов сжал руки так, что суставы побелели, и на минуту прикрыл глаза. Похоже было, что там все уже договорено. Быстро.
- То есть как это - препятствовать? Не пускать, что ли?
- Нет, - быстро остановил его движением руки отец. - Не пустить вы, собственно, их не можете. Юридически. И практически тоже. Я не имею в виду прямые препятствия - запреты и так далее. Но дети в какой-то мере привыкли к вам. Уважают ваш авторитет, как все дети. Я хочу знать, намерены ли вы воспользоваться своим влиянием, их привычкой, некоторой моральной властью, что ли, чтоб попытаться мне противодействовать? Видите, я говорю честно, не прячу своих карт. Скажите откровенно, вам лично было бы желательно, чтоб дети оставили вас и переехали ко мне? Навсегда? Что ж вы молчите, я жду ответа такого же прямого, как вопрос.
- Для меня это дикий вопрос, а не прямой...
- Значит, вы этого не хотите?
- Даже в голову мне не приходило, что кто-нибудь тут будет сидеть и мне такие вопросы задавать.
- Понятно. Вы вдобавок испытываете неприязненное чувство ко мне. Это естественно. Правда?
- Бросьте вы про чувства.
- Намерены ли вы мне противодействовать? Давайте выясним все мирно.
- Понял. Нет, уговаривать их я не стану. Захотят ехать - пусть едут, их право. И, к примеру, плохое про вас им говорить я тоже не буду.
- Разумно. Хотя я вижу, вы к ним по-своему привязаны, не правда ли?
- По-своему. Да.
- Значит, вас заботит, будет ли им хорошо у меня. Вы даже не знаете, что я собой представляю. Я, между прочим, юрист. Честный советский юрист с хорошим положением. Все, чего я добился, я добился своим трудом. Я добился большего, чем многие, это правда. Моя формула, которой я руководствуюсь в жизни: "стараться иметь все лучшее из возможного". Из допустимого, не нарушая при этом никаких этических, не говоря уже о правовых, то есть законных, норм, само собой разумеется. И детям я хочу дать лучшее из возможного в наших условиях, вовсе не делая их при этом папенькиными сынками, оранжерейными растениями. Если отбросить ханжество - этого хочет каждый.
Эрик работает и учится, имея в перспективе стать судовым механиком. Неплохо. Но у меня он сможет просто учиться и сэкономит этим годы жизни. У меня он гораздо скорее станет инженером или кем захочет. Долгие годы я жил очень расчетливо, теперь я могу зато дать детям многое, что поможет им стать на ноги. Да, я был расчетлив, даже скуп, преследуя определенную цель. Я готовился к этому часу, когда смогу целиком взять на себя воспитание детей, поставить их на ноги...
- Долго готовились, - тихо сказал Федотов.
- Возможно. Я принимаю ваш упрек. Возможно, слишком долго. Возможно, что я поступил в свое время несколько жестоко. Но я имел право так поступить: я был обижен. Мы говорим о прошлом, подводя итоги трех жизней; я признаю, что мне тогда, вероятно, хотелось не то чтоб ей отомстить, но чтоб она почувствовала, что без моей поддержки ей будет плохо. Мне хотелось, чтоб она попросила помощи. Возможно, что я помогал ей гораздо меньше, чем был в состоянии, по вышеприведенным причинам...
- Возможно, - вдруг сказал Федотов. - Все это очень даже возможно. А если б ребятишки заболели с голоду, дожидаясь, пока ваше законное чувство в себя придет? Это тоже было возможно.
- Ну-у, - с глубокой укоризной, точно человеку, применившему запрещенный прием в детской игре, протянул отец. - Не стоит так... Не так страшно, не так страшно уж обстоит дело.
- Или свихнулись бы без присмотра, какой-нибудь дрянью сделались.
