Федор Федорович Кнорре
Родная кровь
В всякий раз после того, как "Добрыня", обогнув крутую излучину Волги, выходил на прямую и далеко впереди на желтом обрыве показывалась редкая сосновая роща, сквозь деревья которой розовели одинаковые домики Рабочего поселка, - над трубой, клубясь, возникал крутой столбик белого пара и гудок, тягучий и хриповатый, оторвавшись от парохода, летел над водой, к далекому обрыву на берегу.
И неизменно через минуту после гудка на пригорок к березе выбегала женщина, придерживая на голове пестрый шарф. Иногда ее опережала девочка или они бежали на пригорок вместе, держась за руки. Бывало, что с ними рядом оказывались двое мальчиков. Еще издали они начинали махать пароходу платками, руками или шапками, а с верхней палубы старший механик Федотов, приподняв над головой фуражку, сдержанно покачивал ею в воздухе и так же сдержанно улыбался (хотя улыбки его никто не мог видеть) - до тех пор, пока фигурки людей на пригорке не становились маленькими, как муравьи.
На пароходе все привыкли к этой неизменно повторявшейся в каждом рейсе церемонии. Матросов забавляло и им нравилось, что женщина и ребята такие аккуратные - ни единого раза не пропустили, ни в грозу, ни в ливень. И то, что ребята все трое, как один, были рыжие, всем казалось еще лишней приметой их спаянности и постоянства...
Так было в прошлом, и в позапрошлом году, и три года назад, когда еще только-только закончили постройку поселка для работников судоверфи и пароходства.
И только в этом году, с первого же весеннего рейса, все изменилось. После гудка на пригорок стала выходить только рыженькая девочка. Мальчики тоже иногда бывали с нею вместе - то один, то двое. Случалось, что и ни одного не было, но девочка всегда была на месте с пестрой косынкой, которую она высоко держала в поднятой руке, точно сигнал "счастливого плаванья" кораблю.
Проводив ее глазами, матросы думали о том, каково ей теперь возвращаться в пустой дом, где до конца навигации ей приходится самой вести хозяйство с младшим братом.
Конечно, все знали, в чем дело, знали, что веселая жена Федотова, проболев всего три месяца, умерла весной от болезни, которую не научились еще как следует лечить, что ребята остались без матери, а Федотов за эти месяцы постарел, потемнел и притих, и теперь в его тесной каютке всегда закрыта деревянная решетка жалюзи, чтоб не выгорела на стене фотография, с которой весело щурится от ветра и солнца женщина, придерживая край взлетающего на ветру платья. А за спиной у нее смутно видна березка на пригорке...
Только немногие в Управлении пароходства и на "Добрыне" знали, что женщина, которая умерла, никогда не была официальной женой старшего механика и что дети, все трое, были не его. Поэтому, когда в поселке разнесся слух, что объявился настоящий отец и скоро заберет ребят к себе, этому не сразу поверили.
Однако он действительно появился месяца через полтора после похорон, остановился в городской гостинице и на такси приехал в поселок.
Предупрежденный заранее, Федотов его ожидал.
В доме слышали шум подъехавшей машины, но никто не вышел навстречу. Когда приехавший вошел, ему навстречу, тяжело опираясь о стол, медленно поднялся пожилой человек. У него за спиной стояли в напряженном ожидании, плечом к плечу, трое ребят: сероглазая девочка лет двенадцати, долговязый рыжий подросток - старший - и средний мальчик с детским личиком, казавшийся самым младшим из всех троих.
Все торопливо и натянуто поздоровались с приезжим. Когда он снял легкое пальто, у него на руке обнаружилась траурная креповая повязка. Хотя они полтора месяца как похоронили мать, именно у приезжего был такой вид, будто он прямо с похорон. Тактично-скорбный вид человека, умеющего с достоинством нести тяжесть горестной потери. Пытливо вглядываясь в лица ребят, он ласково и печально улыбался.
- Вы меня, наверное, успели совсем позабыть? - не то виновато, не то мягко укоряя и тут же прощая, спросил он.
Мучаясь от неловкости за отца, девочка поспешила ответить, что помнят, конечно, очень хорошо его помнят.
- Вы подросли с тех пор, а я постарел, как видите, - грустно улыбаясь, продолжал отец. - Что делать, жизнь сложилась не самым лучшим образом.
Поговорили о том, кто где учится, кем мечтает стать. Только старший, Эрик, знал, что будет судовым механиком, у младших еще просто глаза разбегались. Девочка достала из комода и показала диплом, полученный на юношеских соревнованиях по гимнастике. Среднему нечего было показать, и девочка за него сказала, что он очень любит ездить на велосипеде.
- Я уверен, мне придется еще гордиться вами! У тебя хороший велосипед?
- Да нет... - ответил мальчик. - Не у меня. У ребят. Мы с ребятами гоняем!
- Это тоже хорошо, - значит, вы дружно живете с соседями, - одобрил отец. Он вздохнул, с сочувствием в упор глядя на механика. - Ну что ж... товарищ... Владимир Владимирович, мы ведь оба с вами немолоды, правда?
- Какая уж молодость, - тихо ответил механик, разглядывая свои большие руки, устало и тяжело лежавшие на столе.
- Да, прошла молодость. Мы пожилые люди. Нам нужно решать жизненные вопросы, не поддаваясь чувствам, а по велению трезвого рассудка, все взвесив и обдумав. Вы согласны со мной?
Механик молчал, не отвечая, ждал. И отец продолжал:
- Мы не будем ворошить старое. Не будем обвинять или упрекать друг друга. Правда?
- Не будем, - согласился механик. Ему, видно, это и в голову не приходило.
- Мы оба не ангелы и очень часто поступали далеко не как ангелы. Но покаяние хорошо только в церкви, а нам с вами там нечего делать, не правда ли? - Он грустно усмехнулся и оглядел лица детей.
Они молчали и слушали изо всех сил, просто впитывали каждое слово.
- Дети, - сказал он и дрогнул голосом, - в вас течет моя кровь. Вы мои родные дети... Я отвечаю за вашу судьбу. Мое единственное желание и мой долг помогать вам, заботиться о вас. Мы должны жить вместе, одной дружной семьей. Я приехал для того, чтобы мы заново узнали друг друга. Я хочу, чтобы вы жили там, где вам будет лучше... Вот и все мои желания: только чтоб вам было легче, лучше и приятней... В ваших глазах я читаю вопрос: почему же я не приехал раньше? Это законный вопрос, но вы, наверное, догадываетесь, какой будет ответ. Я был обижен вашей матерью. Я чувствовал себя глубоко оскорбленным, но потом я ее простил, я писал ей об этом... Теперь это все в далеком прошлом. Я все это отбрасываю, даже говорю об этом в последний раз. Никто не услышит от меня больше ни слова осуждения вашей матери за ее ошибку. Надо помнить о ней только хорошее, ведь дописана последняя строчка последней страницы ее жизни, и книга закрыта...
