- Амстердам не Венеция, - в тон ему ответил Рембрандт. - И, если горожанин славен достойной репутацией, он с радостью будет принят в любом доме.
Ему нравилось принимать у себя главного раввина Амстердама, ученого, автора тёмной и запутанной книги "Славный камень и статуя Навуходоносера"2. Рембрандт собственноручно сделал к ней четыре офорта. А сколько вечеров они со старым сефардом скоротали в увлекательных беседах! Рембрандту была по душе роль ученика. Взамен он получал то, чего не могли дать алчущие портретов нувориши, разбогатевшие на дивидендах от Ост-Индской компании и покупавшие титулы за деньги.
Рэбе остановился напротив холста. Несколько минут внимательно изучал картину, затем, коснувшись ладонью лба, произнес:
- Воистину всё есть свет и тень.
- Да, но это не просто тень, - возразил Рембрандт, охотно начиная беседу. - Не просто тень от руки на костюме или от древка копья на земле. Моя цель - показать сияние, скрывающееся за физическим несовершенством. Или наоборот, моральное уродство, спрятанное под внешней красотой тела.
- Это так, - согласился рэбе. - Вы рисуете тело, но воспеваете душу. Ведь тело лишь одежда для души. Плоть стареет, умирает, разлагается, переходя из живого в неживое состояние, а душа переносится из старого тела в новое через материальный разрыв, называемый смертью. Эти перерождения всего лишь постоянное облачение душ в новые тела. Более с телами не происходит ничего. Работа художника сродни алхимическому деланию. С чем бы вы ни работали, господин ван Рейн, вы превращаете сырую, "мёртвую" материю в нечто живое, говорящее с нами...
...Сейчас Рембрандту были нужны поистине невероятные превращения, нечто сверхъестественное. И в самом центре картины он напишет её, Саскию! Вернее, её пылкий дух, облачённый в другое тело, которого отныне будет касаться только свет, золотой, божественный...
- ...Господь постоянно говорит с нами, - продолжал рэбе. - Через обстоятельства, через природу и её законы. И тот, кто живёт в соответствии с законами, свят и получит свою награду. Допотопное поколение подогревало себя огнём зла, и тем наносило ущерб Высшим Водам. Поэтому и было осуждено водой - получило меру за меру. Так написано: и рассеклись источники большой Бездны - и нижние Воды, и каналы Неба раскрылись. И вода была кипящей и сходила с них кожа... Весь мир есть сфера действия таинственных сил, то враждебных человеку, то благосклонных к нему. Все мы ходим под богом, и дни наши сочтены. Мене, текел, упарсин!
Благосклонны ли к нему эти таинственные силы? Когда умер их с Саскией третий ребенок, Рембрандт понял, что это злой рок! Девочка, Корнелия, как и первенец Ромберт, умерла от непонятной болезни. Маленькую надгробную плиту он увековечил на одной из гравюр.
Лучше бы он изобразил смеющихся детей. Или улыбку Саскии.
Бедная Саския...
Она бесстрашно отправлялась за ним в самые опасные картины. Она была и Вавилонской блудницей, и цветущей Флорой. Но, возможно, именно портрет с Саскией на коленях, где он предстал в образе распутного сына, растрачивающего отцовские богатства, и стал началом конца. Возможно, для беременной в ту пору Саскии это представляло настоящую угрозу: напряжение искусства так велико, что не всякая жизнь в состоянии его вынести.
Со смертью первенца в каждом углу их дома навсегда поселился холод, словно на Амстердам пала вечная зима.
Только в каналах текли никогда не замерзающие воды.
И воды были кипящими...
...Так пусть же смерть принимает вызов! Пропитав полотно светом, он рассеет тень, притаившуюся в углах.
Он схватил кисти, палитру, подошёл к картине.
Знамёна, барабаны, полосы света на пиках и на стволах мушкетов, на скошенных лезвиях шпаг, на сверкающих ботфортах...
Он писал как одержимый. От напряжения глаза болели так, что во всё видимое подмешивался красный цвет.
О, немного красного совсем не помешает! Кровавое пятно на полотне как свидетельство преступления - красный камзол Яна ван дер Хеде, заряжающего мушкет. Может быть, именно эта пуля убила Хассельбурга?
Итак, огромное полотно перед ним - неистово пламенеющее, как огненная завеса, отделяющая свет от тьмы, ложь от правды.
Ничего, кроме света и цвета... Ничего, кроме истины.
Золото. И она...
...Как-то за обедом Саския спросила:
- Сколько человек будет на картине?
В голосе слышалось волнение. Но, возможно, это только показалось - ясные глаза жены были холодны и походили на два новеньких гульдена.
Рембрандт поднёс бокал к губам и ответил:
- Человек двадцать во главе с капитаном Банингом Коком... и лейтенантом Рёйтенбюргом.
Саския, одетая в тёмно-синее платье, придававшее ей изысканно хрупкий вид на фоне громоздкой мебели, сидела за столом напротив него. В комнате сумеречно, только за спиной жены пылало золотом окно. Белое вино при таком освещении начинает золотиться.
Он высоко поднял бокал. Да, жёлтый - это, пожалуй, вино.
Или яд змеи?
Жёлтый тоньше красного, подвижнее, он текуч и "гаснет" от света. Укрывистый жёлтый ложится густо, делая нижний слой невидимым, а прозрачный, наоборот, позволяет ему просвечивать. Красный же статичен, он затвердевает как запёкшаяся кровь.
С неимоверным трудом Рембрандт сделал глоток.
Саския потупилась. Её голос дрожал:
- И как долго это продлится?
Глаза тоже выдают. Поэтому она и прячет их.
- От одного часа до двух месяцев, - ответил Рембрандт, стараясь оставаться приветливым. - Что же ты не пьёшь? Доктор сказал, глоток хорошего вина пойдёт тебе на пользу.
- Ты, конечно, шутишь, - глухо сказала она и пригубила из бокала.
Она пила его, этот свет - ядовито-жёлтый, золотой...
Рёйтенбурга он напишет в золотом. Как и девочку с лицом Саскии. Они будут в центре.
И обязательно кто-то в чёрном...
3.
Одетый в чёрный бархат, и от этого почти неразличимый в полутьме, капитан Кок и лейтенант Рёйтенбург в сверкающем золотистом камзоле, - они явились передать плату за работу.
- Прошу вас, господа! - пригласил Рембрандт.
Он в упор смотрел на Виллема Рёйтенбурга: разодет по-парадному, широкая грудь, крепкие руки. Ничего не скажешь - бравый лейтенант. Как он несет своё тело! С лёгкостью, непринужденностью. Но на фоне шелковистых каштановых волос лицо казалось слишком жёстким.
Банинг Кок надменно обратился к Рембрандту:
- Вы заключали контракт на картину с капитаном Хассельбургом? Я его преемник, мне и платить. Вот остаток денег.
Да, он взял эти деньги! Тысяча шестьсот флоринов сумма немалая, а ему нужно выплатить долг.
Немного смущённая торопливая болтовня жены, её порозовевшее лицо. Он перехватил быстрый взгляд Саскии, адресованный Рёйтенбургу...
Тот лишь кивнул в ответ, и лицо застыло как маска. Считает, теперь достаточно скупого приветствия.
"Да что вы возомнили о себе, лейтенант?" - думал Рембрандт. - "Ваш протазан не так велик, как вам кажется".
Но, чёрт возьми, ему пришлось взять эти проклятые деньги!
Роскошь огромного дома - всё едва различимо, кажется далёким, словно переместилось куда-то на неосвещённую сторону.
Понимал, она уходит, уходит... Знал, что не вернётся.
Счастье надломлено. Что ему оставалось? Только два встречных порыва: молить о прощении и даровать его.
Саскии не пришлось увидеть торжества в честь Марии-Генриетты. Четырнадцатого июня тысяча шестьсот сорок второго года в пять часов утра вечной и неизменной мудрости всемогущего Создателя было угодно принять душу Саскии в своё вечное Царство.
Умерла она легко. Ни болей, ни ощущения конца. Смерть пришла тихо, во время сна. В гробу она лежала как живая.
Погребальный звон. Несколько стихов из Библии. Потом крышку гроба заколотили, накрыли чёрным сукном и осыпали цветами. Шесть носильщиков подняли гроб и поставили на носилки.
