Ситуация, казалось бы, была под контролем, но Давернь так испугался, что на его родинке выросла бородавка. Он ожидал, что вечером получит подкрепление, которого настоятельно требовал от властей, а вместо этого ему прислали новых заключенных. Да еще женщин! Только их и не хватало в этом вольере для хищников. О чем они там думают, в этом Париже? Нам нужны мужчины, чтобы справляться с bando republicano[32], мужчины, а не женщины! Погасив свет, Давернь включает радио, надеясь немного расслабиться, а может быть, даже вздремнуть перед приездом новых заключенных. Парижское радио передает выступление прямо из кабаре «Парижская жизнь», улица святой Анны, 12, I округ. Ему удалось подавить бунт, но в следующий раз, завтра или даже этим вечером, может начаться самосуд или мятеж. Давернь засыпает, убаюканный бряцанием украшений, которое сопровождает пение артистки кабаре.

Бедность – народная болезнь, которая почти не поддается лечению. Она приводит к власти тех, кто восхваляет давно забытую национальную славу, и заканчивает тем, что отправляет в изгнание миллионы людей, которые предпочитают лишиться родины, но сохранить жизнь. Достаточно нескольких слабовольных возмутителей спокойствия, чтобы воспламенить страну и породить тысячи факелоносцев, жаждущих рукоприкладства.

На севере евреи и оппозиционеры уезжают из Германии и пересекают Рейн; на юге испанские республиканцы бегут от нового режима, перебираясь через Пиренеи. В 1936 году несколько генералов совершили в Испанской республике государственный переворот, чтобы отдать в руки военных то, что народ считал своим по праву, – власть. Среди них – Франсиско Франко в националистическом берете, с властно выпяченной грудью, обвешанной галунами. По другую сторону баррикад – «красные», поддерживающие республику, социализм и свободу выбора. Вскоре добровольцы из пятидесяти стран – итальянцы, бельгийцы, американцы, поляки, чехи, словаки и даже двое китайцев – пополняют ряды тех, кто сражается за самую прекрасную из утопий – за демократию. Это и есть интернациональные бригады. «Если Испания противостоит фашизму, – думают они, – и остальная Европа, пока не поздно, может последовать ее примеру. И низвергать диктаторов!» Увы, 1 апреля 1939 года каудильо[33] положил конец надеждам республиканцев, взяв бразды правления страной в свои руки.

Таким образом, члены bando republicano и интернациональных бригад толпятся на французских пляжах. В Портбоу[34] «красные орды», одетые в лохмотья, тащат свои сумки и чемоданы. Они думали, что их встретят как героев: да, они побеждены, но они ведь сопротивлялись! Общественность же видит в них убийц и палачей. Ее смущает вынужденное проживание бок о бок с испанскими головорезами, которых интересуют лишь насилие и грабеж. Трудно себе представить, на что они способны! Французское правительство в спешке закрывает границу, но слишком поздно – полмиллиона беженцев уже проникли в страну. Они ночуют под открытым небом от Аржеле-сюр-Мер[35] до Перпиньяна[36], приюты для бедных отказываются их принимать. Испанцы были бы счастливы, если бы могли питаться ветром. Им обещают все, что угодно, но еды у них нет.

В Нижних Пиренеях, всего в тридцати пяти километрах от границы, на вытянутом, как будто улегшемся отдохнуть в тени гор холме, отводится участок жирной глинистой земли, на котором не растут даже сорняки. Здесь построят лагерь, где спрячут грязных беженцев. Не успели приехать первые «красные», как их окружили двести пятьдесят километров колючей проволоки. Дорога длиной в тысячу семьсот метров засыпана щебенкой и покрыта битумом. Вырыты стоки, построена железная дорога длиной три километра, налажены отвод воды, ее очистка, откачка и поставка, установлены телефонные линии, повсюду проведено освещение – за исключением нескольких бараков для интернированных. За сорок два дня лагерь Гюрс готов. Тридцать гектаров земли на территории в полтора километра длиной и двести метров шириной, пересеченных длинной центральной аллеей. Из конца в конец тянутся блоки, в каждом – по тридцать бараков: семь кварталов с одной стороны, шесть – с другой; между ними – стена с колючей проволокой. Будто из-под земли выросли триста восемьдесят два деревянных сарая, покрытых непромокаемой парусиной; они похожи на теплицы для проклятых. Максимальная вместимость – восемнадцать тысяч – превышена. Лагерь, который планировали как летний, стоит посреди грязи.

Громкий голос певицы настойчиво терзает уши коменданта Даверня: представление в кабаре подходит к концу. Зал аплодирует и вызывает ее на бис. Овации разносятся по Пиренеям, словно дуновение ветра; внезапно этот звук заглушается гулом пятидесяти грузовиков, подъехавших к барьеру у входа, простой деревянной перекладине, выкрашенной в белый и красный цвета, с двумя вооруженными охранниками по бокам.

– Все, что вы забудете или оставите в грузовике, будет уничтожено. Выходите, выходите!

Борта у машин такие высокие, а ноги у женщин настолько затекли, что ни одна не решается пошевелиться, боясь поломать их. Военные берут «нежелательных» за талию или под руки, заставляя их спускаться на землю, и выстраивают в ряды по двое, лицом к колючей проволоке. Вечер уже наступил, но еще светло, высоко в небе бегут белесые облака с синими весенними прожилками. Кричат только мужчины в униформе, женщины покорно подчиняются, словно марионетки. Еву укачало, у Лизы заложило уши. Вдалеке покачиваются горы, их красотой нельзя не залюбоваться, хочешь ты этого или нет.

Пересчет никак не закончится, отдан приказ не двигаться с места. Горы наконец-то застывают на месте. Больше ничего не видно, ничего не слышно. Острые вершины уже готовы сомкнуться за спиной, и вечная тишина этого бесконечного пространства вызывает у подруг дрожь. Видны только желтые лампочки, они придают темноте глубину и объем. Раскачиваясь на столбах, они привносят жизнь в эту черную безграничность. На территории лагеря видны лишь тени, неясные очертания. За колючей проволокой вспыхивает и сгорает огромное количество сигарет; их тут так же много, как и нетерпеливых светлячков. Ева различает десятки пар глаз, устремленных на ряд более или менее изящных женских ног. «Где же мужчины?» – спрашивала она себя накануне. Видимо, здесь. Сотни, тысячи мужчин, прилипших к проволочной сетке. Она металлическая, с шипами, готовыми вонзиться в плоть, рвущуюся на свободу; решетка, бесстыдно обвивающаяся вокруг самой себя.