– Кто это? – шепотом спросила Гадасса.

– Царь, – ответил Мардохей беззвучно, одними побелевшими губами.

По застывшему выражению его лица Гадасса поняла: сейчас нельзя задавать никаких вопросов. Она и сама догадывалась: если человек в венце их заметит, это будет означать верную гибель – никто из простых смертных не должен видеть лицо царя, а тем более такое лицо.

Мардохей бесшумно опустил ветки и начал молиться. А Гадасса никак не могла оторвать взгляда от страшной картины.

Вдруг царь остановился. Лицо его все еще было красным от гнева. Тяжело дыша, он беспомощно оглянулся по сторонам.

«Сейчас он нас заметит», – мысленно ужаснулась Гадасса.

Неожиданно из-за дерева появился старик. Он был такой худой и немощный, что ему приходилось прижимать к животу тяжелый кувшин, а через его плечо было перекинуто узорное полотенце. Старик молча отер царю Артаксерксу лицо. Потом опустился на колени и принялся тщательно вытирать ему ноги, поднял с земли затоптанный плащ.

Царь что-то недовольно ему сказал, и они вместе скрылись за деревьями, закрывающими заднюю стену царского дворца. Мардохей схватил Гадассу за руку и быстрее рыси побежал к своим воротам.

По счастью, их сторожил сегодня добродушный Джафар. Он узнал Мардохея и без промедления выпустил его вместе с девочкой из дворца. Свобода!..

Мардохей без сил опустился на землю, прикрыл глаза. Вокруг было тихо. Пели птицы. Лишь в отдалении по-прежнему слышались крики, вой военной трубы, невнятные, гортанные возгласы. Каким-то чудом они сегодня остались живы, и это было самое главное.

– Не плачь, все уже позади, – сказал Мардохей, поворачиваясь к девочке. – Ничего не бойся.

– А я и не боюсь, – ответила Гадасса.

– Почему же ты плачешь?

– Мне… мне жалко царя.

– Почему?

– Оказывается, он такой маленький. Он даже ниже тебя ростом. И совсем одинокий. Мне жалко его до слез.

Мардохей настолько удивился этим словам, что не заметил самого главного: Гадасса произнесла длинную фразу ни разу не заикнувшись. Новое, только что пережитое потрясение сумело вытеснить прежний детский недуг. Щеки и нос девочки все еще были перепачканы землей.

Но Мардохея удивило загадочное сияние ее глаз.

– Я и так всегда знала, что ты, Мардохей, выше и сильнее царя. Мне лишь хотелось в этом убедиться, – сказала Гадасса так спокойно, будто и впрямь это она специально устроила весь этот кошмар во дворце. – Но почему ты так смотришь на меня, Мардохей? О чем думаешь?

– Так… Не знаю, – испугался Мардохей своих странных мыслей.

Он не стал говорить, что в очередной раз убедился: Гадасса любимица Того, Кто с готовностью выполняет любые ее желания, даже детские прихоти! Неужто сбываются все произнесенные ею вслух просьбы?

– Я хочу, чтобы ты тоже стал великим человеком, Мардохей. Ты больше других этого достоин, – серьезно проговорила девочка. – И ты должен помогать маленькому царю.

Мардохей рассмеялся, но Гадасса по-прежнему смотрела на него в упор, совершенно серьезно.

– Пообещай мне, пообещай, что не будешь называть меня царем, ладно? – проговорил он, наконец, отсмеявшись. – И не наказывай меня, возвеличивая перед другими. Сила твоя так велика, что ты, если захочешь, сама скоро сделаешься царицей, несмотря на твой… смешной, грязный нос.

Гадасса принялась сердито оттирать лицо – Мардохей никогда раньше не смеялся над ее внешностью. С его стороны это было похоже на…

…заговор и предательство.

Артаксеркс медленно обвел глазами всех сидевших вокруг его престола: то, что произошло сегодня во дворце, было похоже на заговор и предательство. Почему царица Астинь отказалась явиться на пир? Сейчас он не в силах был думать об этом здраво.

В голове царя крутилось лишь одно: предатели, все предали меня, выставили на посмешище… И те, кто сидел в тронном зале… И те, кто пожирал хлеб и соль с царского стола под шатром в саду… Женщины, напившиеся вместе с царицей сладкого вина и теперь хихикающие в дальних комнатах… Стены… Весь город… Надменные Сузы… Все! Все предали своего царя. Пусть никто теперь не ждет пощады.

Когда Артаксеркс Лонгиман вернулся в тронный зал, лицо его было спокойным, словно высеченным из камня. Плечи прикрывала новая накидка, расшитая драгоценными камнями. Ее принес Харбона вместо плаща, изрубленного на куски и затоптанного в землю.

– Что молчишь, старая сова? – тихо и устало сказал царь Харбоне в саду. Эти привычные слова означали: Артаксеркс наконец-то избавился от душившей его ярости. – Много лет я не слышал от тебя ни одного слова. Или у тебя от старости давно отсох язык?

Но Харбона молча поклонился и протянул царю полотенце вытереть потное лицо, а потом кувшин с вином. Царь отхлебнул вина. Вместе с первым же глотком к нему пришло спокойствие и холодная злость.

Артаксеркс вдруг словно прозрел и увидел то, что так долго было от него сокрыто. Все вокруг были предатели. И царица Астинь в первую голову. Никому нельзя верить. Никого нельзя любить. Ни жену, ни друга, ни слугу. Всякий, кто принялся бы сейчас убеждать Артаксеркса в том, что он сам поступил неразумно, призвав царицу красоваться перед князьями и пьяным народом, был бы немедленно зачислен в предатели и заговорщики.

Потому-то старый Харбона упорно молчал в саду, прикрыв глаза тяжелыми веками. Он слышал, как люди Каркаса, начальника дворцовой стражи, палками и мечами разгоняют взбесившуюся толпу, но и по этому поводу не проронил ни слова.

Князья персидские и мидийские, царские евнухи, даже Аман Вугеянин – все разом замолчали, когда Артаксеркс снова вошел в зал. Он казался еще более величественным и грозным, чем прежде. Всем своим видом молодой царь напоминал коршуна. Блестящая накидка на плечах колыхалась расправленными крыльями.

Что было у владыки на уме, когда он медленно вглядывался в побледневшие лица подданных? Его красные прищуренные глаза в этот момент казались нечеловечески зоркими и опасными.

Молчание длилось до тех пор, пока Артаксеркс сам не обратился к великим князьям с вопросом:

– Как поступить по закону с царицей Астинь за то, что она ослушалась царского слова, объявленного через евнухов?

Старые князья переглянулись, закачали головами и разом обернулись к Мемухану, который с невозмутимым видом поглаживал палку, словно заранее знал, что теперь без него не обойдутся.

Мемухан заговорил неторопливо, как бы в печальной задумчивости:

– Так-так-так, я так думаю: не только перед одним нашим владыкой виновата царица Астинь. Не только перед великими князьями, не только перед народом, который кричит сейчас под плетьми и палками. Царица Астинь провинилась перед всеми народами, населяющими сто двадцать семь областей нашего царства, перед тысячами тысяч мужей. Если рассказы о поступке Астинь дойдут до других жен, они начнут пренебрегать своими мужьями и будут оправдываться тем, что, мол, сама царица отказалась явиться перед лицо великого царя царей. Сейчас нужно думать, как не допустить пренебрежения женщин своими мужьями во всем мире. Так-то, вот так…

Стоило Мемухану закончить свою речь, которая, как всегда, поразила присутствующих немыслимым размахом, князья утратили прежнее спокойствие. Оказывается, дело касалось и их личных гаремов.

– Так и будет, если мы сейчас промолчим! – вскричал самый молодой из князей, Каршена. У него был весьма обширный женский дом. – Теперь и наши княгини, и простые наложницы, узнав о поступке царицы Астинь, начнут выказывать нам непослушание. Мы перестанем быть господами в собственных домах!

– Дерзкая женщина! Это хуже, чем нож в печень! – встрепенулся вечно заспанный, ленивый Марсена со щелками вместо глаз.

– В наших краях неверных жен или плохих хозяек принято связывать по рукам и ногам и с камнем на шее бросать в реку. Чтобы не засоряли напрасно землю, не лишали ее плодородия, – вставил слово великий князь Шефар, гневно тряся узкой бородкой.

Несколько князей поддержали его одобрительными возгласами. Лишь князь Мерее, дальний родственник царя, молчал, сжав челюсти. Он боялся, как бы кто не вспомнил, что это он когда-то привез во дворец царицу Астинь.