— Заснул?

Федька вздрогнул. Открыл глаза.

— И не думал!

Думать-то, пожалуй, не думал, а заснуть-то, должно, заснул. Шли-то лесом? Лесом. А вот глянь-ка! Нету леса. Поле. Темное ночное поле и где-то близко огонек. Когда из лесу-то вышли?

— Вона! — сказал Сорока. — Уж мы тут час как стоим!

Подошел Потапов, комвзвода.

— Пошли!

— Есть! — Сорока спрыгнул с тачанки. Надел шапку. Достал наган. — Так помни, — сказал он. — Не разговаривать. Не курить. Не спать.

— Ладно, — сказал Мишка. — Знаю.

— Ну, смотри.

— Да ты куда собрался? — спросил Федька.

— Тут, — сказал Сорока, — по грибы.

И пошел куда-то в темноту, в ночь.

— Погоди, Вася! — крикнул Федька. — И я!

— Тшш! — зашикал Сорока. — Чего орешь? Дура!

Шло их немного: шесть человек бойцов, комиссар, комвзвода, Сорока, Федька. Шли осторожно, бесшумно. Приостановятся. Прислушаются. Ничего, спокойно. И — пригнувшись, почти ползком — дальше.

Свернули с дороги. Пошли по целине. Обогнули холм. Опять свернули. Вышли на поляну, поросшую густым кустарником. И все время впереди, не потухая и не разгораясь, теплой свечкой в ночи, тлел и светился чахлый огонек.

— Это что ж? — спросил Федька.

— Ольховка, — шепнул Сорока. — Полустанок.

— Ага, — сказал Федька. — Знаю.

Налево — лес. Направо — поле, степь, степная даль. Над степью, летом, огромное палящее солнце, блеклое небо и синяя дымка за далеким курганом. Зимой же, в сумерках, волчий вой, снега, метель, а вечером — щербатый месяц и белая звезда.

Тут, между лесом и степью, расположился полустанок Ольховка, малый мир, унылый и убогий: вокзал, водокачка, перрон, колокол на перроне и фонарь.

Покажется слева из леса или справа из-за кургана поезд, прогремит на стыках рельсов, прогудит, протяжно и гулко, на всю степь — и вот уж и нет его и никого и ничего. Только под блеклым небом, над блеклой травой низко стелется реденький дымок.

И вдруг пришел час, и ожил полустанок. Однажды поутру что-то загудело, загрохотало, заухало в степи: бу-бух! На полустанке удивились: стреляют? На всякий случай захоронились, попрятались. Потом из тумана вынырнул черный бронепоезд. С паровоза на перрон соскочил человек в просмоленной рубахе, в кожаных штанах, без шапки. «Эй! — крикнул он. — Эй, кто есть?» Никто ему не ответил. «Ну, народ! — сказал он и сплюнул. — Вот народ!» Потом из степи привалила большая группа красноармейцев. Рассыпались по всему полустанку, даже на крыши забрались, открыли стрельбу. Стреляли день и ночь и еще день и еще ночь, отбивая чьи-то яростные атаки. Потом стало тихо. Фронт отодвинулся куда-то за лес. Потом на полустанок пришла белая охрана: старые люди, бородачи, из мобилизованных крестьян. Пришли, вытряхнули из мешков на полати скудный свой солдатский скарб и зажили неторопливо и мирно: встал, щец похлебал, отдежурил свое и на боковую. И день да ночь — сутки прочь.

Недалеко, за лесом, был фронт: обходы, перебежки, атаки, бои. А тут покой, тишь да гладь. Покажется изредка поезд, прогремит на стыках рельсов, прогудит, протяжно и гулко, на всю степь — и вот уж и нет его и никого и ничего. Только под блеклым небом, над блеклой травой низко стелется реденький дымок.

— Знаю, — сказал Федька, — Ольховку знаю.

— Откуда знаешь? — шепнул Сорока.

— Я тут с батей проезжал. В город как ехать — так мимо надо.

— Кто разговаривает? — сердито сказал комиссар.

— Замри! — шепнул Сорока. — Замри, Федор!

Было поздно. Полночь.

Было поздно. Глухая пора. Полночь.

На перроне неярко горел керосиновый фонарь.

И под фонарем, туда — назад, зажав под мышкой винтовку, тяжело шагал бородатый солдат. Часовой.

Шагал. Мурлыкал что-то. Пел:

Потянулся, почесался, зевнул:

— О-хо! Ходи-ходи! А ночь-то долгая!

Вдруг умолк, насторожился: что-то хрустнуло в кустах.

— Кто?

Ни звука. Тишина.

— Кто? — крикнул часовой.

И — близко — услыхал голос, совсем негромкий и очень внятный:

— Руки вверх!

Часовой живо обернулся и шарахнулся назад: в лицо ему смотрело дуло нагана.

— А? — пробормотал он. — Что?

— Руки поднять надо, вот что!

Тут только часовой увидел, что наган-то держит какой-то боец в буденновке, со звездой на буденновке. А рядом — другой, в кубанке, в башлыке, щуплый паренек лет тринадцати-четырнадцати.

— Оглох? — Паренек взялся за ствол винтовки, потянул к себе. — Оглох, дядя?

— Что ты? — Часовой обеими руками прижал винтовку к груди. — Что ты? Что ты? Нельзя!

Но паренек не отпускал.

— Но-но! — спокойно сказал он. — Но-но, дядя! Не балуй!

В телеграфной комнате не было ни души. Под потолком горела большая двадцатипятилинейная лампа, на столе валялись какие-то бумаги, обрывки телеграфной ленты, стыл чай в эмалированной кружке — значит, есть, были тут люди. А вот поди ты — ни души. И не видно было, чтоб выходил кто.

— Надо быть, тут они! — сказал Потапов. — Заховались черти!

— Пошарить? — предложил Никита.

— Давай!

Шарить-то, однако, пришлось недолго. Никита нагнулся, посмотрел под стол. И увидел: сидит, обхватив руками шишковатую голову, какой-то человечек в форменной тужурке, подслеповатый и рябой.

— Вылазь, — сказал Никита. — Приехали.

— А стрелять не будете? — дребезжащим голосом спросил человечек.

— Не будем мы стрелять, — сказал Никита. — Вылазь.

Согнувшись в три погибели, пыхтя, ворча, человечек полез из-под стола. Встал, отряхнулся, вытер ладошкой пот со лба, вздохнул:

— Фу, умаялся!

— Вы кто такой? — спросил комиссар.

— За начальника, — ответил человечек. — За начальника полустанка.

— Телеграфист где?

— Тут.

— Где тут?

— Я.

— Вы и начальник и телеграфист?

— Именно, — сказал человечек. — И начальник и телеграфист.

— Что же ты так, один без пары, как петух на базаре? — сказал Никита.

— Временно, — сказал человечек. — Я-то, собственно, телеграфист, а временно за начальника.

— Ну, ладно, — сказал комиссар. — Садитесь.

— Куда прикажете?

— Хотя бы к аппарату.

— А зачем?

— А это там видно будет.

— Садись, честью просят. — Никита придвинул стул. — Да не бойсь. Не укушу.

Телеграфист, искоса поглядывая на Никиту, присел.

— Так вот, — сказал комиссар. — Дайте-ка Кленцы.

— Кленцы нельзя, — сказал телеграфист. — Связи нет.

— Что так?

— Там красные.

— Давно?

— С вечера.

— Вона что, — сказал комиссар. — Так, так. А Боровое можно?

— Боровое можно.

— Дайте Боровое.

— Даю.

— Вызовите дежурного по штабу.

— Есть дежурный.

— А ну, простукайте: «У аппарата начальник штаба пятой казачьей. Доложите: прибыли Буды — Боровое сводный офицерский, двадцать пятый пехотный, третий пластунский?»

Телеграфист, пригнувшись, долго работал ключом. Кончил. Подождал. Вдруг аппарат сам заработал. Побежала лента.

— Ну-ка? — сказал комиссар.

— «Указанные части Буды — Боровое прибыли», — прочел по ленте телеграфист.

— Так, — сказал комиссар. — Добре. Теперь вот что: «Какие еще части ожидаете?» Нет. Погодите. Не так. «Когда прибудут остальные части?»

Ответа не было долго. Наконец, аппарат заработал. Поползла лента.

— «Кто говорит?» — прочел телеграфист.

— Ага, — сказал комиссар. — Давайте: «Говорит начальник штаба пятой казачьей, полковник Степанов».

И опять молчание. Потом ответ: «Ждите у аппарата. Разговор сейчас продолжим».

— Подождем, — благодушно сказал Потапов. — Не под дождем.

— Да нет, — сказал комиссар, — не нравится мне это.