– Принеси мне тоже.

Пока он ходил на кухню, я смотрела, как течет песок в часах.

– Надо уметь вовремя переключаться, – сказал Витя, ставя передо мной стакан с молоком.

– Это как? – не поняла я.

– Вот ты про уроки… Иногда тебе кажется, что вызубрить какую-нибудь химическую формулу – это самое важное. Потом время проходит – и что? Пшик. За ненадобностью та формула давно вылетела у тебя из памяти. – Он допил молоко и поставил стакан на стол. – Вот и получается, то, что казалось самым-самым важным, оказалось просто так, пустым местом. Ты стараешься, чтобы получить пятерку, переживаешь, если вместо пятерки у тебя вполне нормальная четверка, а пройдет немного времени и поймешь, что все эти оценки – сплошная борьба тщеславий и суета. – Витя перевернул часы, и опять из полной колбы в пустую стал перетекать песок. – Иногда нужно себя встряхивать, как вот эти часы, и тогда то, что казалось самым главным, перемешавшись с другими более нужными и совсем пустыми делами, становится таким же обычным, как и все остальное.

Когда он говорил, я, не отрываясь, смотрела в его спокойное лицо. Витя словно куда-то улетел мыслями. Говорил обычные простые слова и в то же время думал о чем-то своем. Тогда я не поняла, а сейчас думаю, что он имел в виду не только учебу и школьные оценки, а что-то гораздо более важное, и он был прав насчет того, что нужно иногда себя вытаскивать из привычного состояния. Только сейчас нашли другие слова для выражения той Витиной мысли: перезагрузиться, сделать паузу, оторваться… Нет, пожалуй, «оторваться» – это про что-то другое.

Покрутив в руках часы, я поставила их на стол, распечатала конверт. В конверте, как я и ожидала, была записка. Очень короткая. Дословно сейчас не вспомню, но смысл был таким, что пока я еще маленькая, мало что понимаю, но когда вырасту, мы будем вместе.

Я долго хранила ту записку в ящике своего письменного стола. Потом куда-то переложила, и совсем забыла. Часы тоже исчезли.

4

Я стремительно взрослела. Менялось всё: моя фигура, лицо, отношения с другими людьми. Что раньше казалось мне простым и ясным вдруг осложнилось. Похоже, я превращалась в красавицу. Об этом говорили все: мои родители, друзья моих родителей, мои одноклассники и даже одноклассницы. Честно скажу, отражение в зеркале меня тоже не разочаровывало. Некогда нескладная и угловатая я стала нравиться сама себе, как будто эскиз превратился в законченную картину. Иногда мать заставала меня перед потемневшим от времени трюмо, где я разглядывала саму себя, словно привыкая к своему новому облику. Стройные длинные ноги, крепкие бедра, узкая талия, высокая грудь. Грудь казалось слишком тяжелой на моем хрупком теле. Первым делом, кто со мной знакомился, сначала натыкался на мои выпуклости, и только потом поднимал глаза. Это меня крайне раздражало, но постепенно я привыкла. А что мне оставалось делать? Пришлось научиться на многие вещи смотреть свысока, тем более я стала достаточно высокого роста, сто семьдесят три сантиметра. На этой отметке, к своему облегчению, я и остановилась. Когда в десятом классе на физкультуре девчонок выстроили в ряд, я была третьей, и половина мальчишек была выше меня.

У одноклассников забурлили гормоны, и только я, похоже, осталась такой же адекватной, как прежде. Практически все мальчишки нашего и параллельного класса делали попытки сближения со мной, но мне одногодки были неинтересны. Да и парни не особенно настаивали, вероятно, даже не надеясь на взаимность.

Я думаю, что красивые люди всегда находятся на некотором расстоянии от остальных. Это и понятно, любой ищет себе пару, человека, с кем можно чувствовать себя комфортно. И мало кто поднимает перед собой достаточно высоко планку. Вдруг по лбу получишь, или еще хуже – обсмеют. Так зачем идти на рекорд? Зачем стремиться к лучшему, если сам ощущаешь себя посредственностью? Вот и скучают красавцы и красавицы перед собственным отражением.

Итак, в свои шестнадцать я пребывала в гордом одиночестве. Парни в этом возрасте хотят секса, но не знают, как это делается. Смотрят гадкие картинки, много скабрезничают, вероятно, все мастурбируют, но мало кто знает, как подступиться к живой женщине. Тем более девушке. А я была девственницей и никого близко к себе не подпускала. Каким-то внутренним чутьем я понимала, что нахожусь в стадии подготовки, так сказать, генеральной репетиции к той главной жизни, которая ожидает меня за порогом школы.

Школу я закончила, когда отбушевала война за передел собственности и кислотными оттенками раскинулся на прилавках китайский ширпотреб, как предвестник будущего изобилия. Я поступила в питерский педуниверситет на исторический факультет. Конкурс был по-прежнему большой, но я умудрилась набрать нужное количество баллов на бюджет. Как иногородней, мне предоставили общежитие.

Со мной в комнате было прописано еще двое: Лариса с четвертого курса и моя одногруппница Алка. В общаге Лариса появлялась только когда ссорилась со своим парнем. Но это случалось чрезвычайно редко, так что мы с Алкой почти всегда разделяли комнату на двоих.

Странной Алка была девчонкой. Небольшого роста, худущая, с жилистыми ногами по форме напоминающими икс. Лицо жесткое, выпирающие скулы, маленькие глаза-буравчики близко посажены к переносице. Алка приехала тоже из провинции, до Питера чуть больше восьми часов поездом. Алкины родители были из высланных немцев. Отец работал шофером, мать врачом. Дом и двор содержали в идеальном порядке. Выращивали овощи; была корова с теленком, еще кое-какая живность, но все равно жили бедно. Впрочем, это типично для нашего российского жизнеустройства.

В первый же день нашего знакомства Алка поделилась со мной своими планами. Ей хотелось сделать карьеру. Конечно, она называла это как-то иначе: тогда слово «карьера» не было в почете, «карьеристом» обзывали зарвавшегося выскочку. Алка планировала учиться на только на «отлично», закончить с красным дипломом и стать политическим обозревателем, а лучше кем-нибудь из управленческого аппарата. Вот такой она была по тем временам «продвинутой» и дальновидной.

Каждый день у Алки начинался с пробежки. Пока я спала, она делала несколько кругов вокруг общежития, готовила завтрак, потом будила меня. Вместе мы шли на занятия, на лекциях сидели рядом.

Такая жизнь продолжалась недолго. Начались дожди, и я стала просыпаться под шумное сопение и шлепанье босых ног по деревянным доскам пола – это Алка совершала свой утренний моцион: приседания, отжимания, прыжки, бег на месте. Я с головой пряталась под одеяло, но назойливые, как комары звуки ее сопения и топтания на месте и там доставали меня. Пришлось мне разрешила ей включать по утрам мой магнитофон. Музыка в какой-то мере примиряла меня с ранним пробуждением.

Понятное дело, что я не могла ограничиться обществом соседки по комнате. У меня появились кавалеры. За семестр меня «клеили» все мои сокурсники. С кем-нибудь из них я бродила по бетонированной набережной, сидела на холодных скамейках, согревалась в кинозалах. С Кузей, Женькой и Виталиком я даже целовалась.

Они мне все нравились. Мне было интересно гулять с ними, болтать, принимать от них комплименты, но не больше. Ни с кем из них мне не хотелось остаться. Вообще-то они были классными ребятами. Кузя знал кучу анекдотов, Женька был красив, как греческий бог, Виталик – умен до неприличия, а Фарид готов был ради меня на все. Но… каждый хотел быть для меня единственным, а я, как на грех, ни в кого не влюблялась. Я даже стала подумывать, нет ли у меня какого-то изъяна? По тем временам девственность в восемнадцать уже считалась патологией.

К концу первого семестра Кузя стал дружить со Светкой, Виталик нашел кого-то с филфака, а Женька заплутал между Маринкой и Элкой (но поговаривали, что переспал он с обеими). И только Фарид продолжал вздыхать подле меня, но и он, как мне показалось, начал поглядывать в сторону толстушки Лильки. В конце концов я решилась.