Доложили: юнкера такого-то училища ушли. Ушли так ушли. Правительство их не удерживало, но давало в город бюллетени по телефону: отбиваемся, не сдаемся, нападение отбито в таком-то часу, ждем подкреплений… Вот какие у нас были правители!

Снова шум в коридорах. Ворвалось человек 100 «большевиков». Охрана приняла их за депутацию из думы. Вражья сотня дала себя без труда обезоружить… Доложили: юнкера такой-то школы ушли. Нельзя не отметить: стороны настроены фанатически и дерутся как львы.

Опять ворвалась толпа и обезоружена; опять ушла какая-то часть из охраны. Сколько же осталось? Кого же теперь больше во дворце — защитников или пленных? Не все ли равно! Министры равнодушны. Но за стенами стреляют по-прежнему… Был второй час.

Смольный категорически требовал развязки. Нельзя тянуть осаду до утра, держать в напряжении город, нервировать съезд, ставить все успехи под знак вопроса.

Солдаты, матросы, не видя дальнейшего движения восстания, нервничали, с этим тоже нельзя было не считаться. Да и наконец, хотя наше положение было исключительно прочным, всегда можно было ожидать удара в спину со стороны той или иной вызванной с фронта части.

Записки Ленина, которые он посылал то мне, то Антонову-Овсеенко, то Чудновскому, указывали на это, они становились все более жесткими, Ленин грозил предать нас партийному суду, расстрелять. От плана бескровного переворота, казавшегося таким реальным и заманчивым, приходилось отказаться: Зимний не желал сдаваться, его нужно было брать штурмом.

Из Петропавловки матрос доставляет на «Аврору» клочок бумаги: открыть немедленно стрельбу по дворцу. Теперь, кажется, все ясно? За артиллеристами «Авроры» дело не станет. Но у руководителей решимости все еще нет. Делается новая попытка уклониться. «Мы порешили выждать еще четверть часа, — пишет Флеровский, — инстинктом чуя возможность смены обстоятельств». Под инстинктом нужно понимать упорную надежду на то, что дело разрешится одними демонстративными средствами.

В тот момент, как мы выходили на Морскую, кто-то крикнул: «Юнкера послали сказать, что они ждут, чтобы мы пошли и выгнали их!» Послышались слова команды, и в глубоком мраке мы рассмотрели темную массу, двигавшуюся вперед в молчании, нарушаемом только топотом ног и стуком оружия. Мы присоединились к первым рядам.

Подобно черной реке, заливающей всю улицу, без песен и криков прокатились мы под красной аркой. Человек, шедший передо мной, тихо сказал: «Ох, смотрите, товарищи, не верьте им! Они наверняка начнут стрелять…» Выйдя на площадь, мы побежали, низко нагибаясь и прижимаясь друг к другу. Так бежали мы, пока внезапно не наткнулись на пьедестал Александровской колонны.

«А много ваших убито?» — спросил он.

«Не знаю, верно, человек десять…»

Простояв здесь несколько минут, отряд, насчитывавший несколько сот человек, ободрился и вдруг без всякого приказания снова кинулся вперед. В это время при ярком свете, падавшем из всех окон Зимнего дворца, я заметил, что передовые двести-триста человек были все красногвардейцы. Солдат среди них попадалось очень мало. Мы вскарабкались на баррикады, сложенные из дров, и, спрыгнув вниз, разразились восторженными криками: под нашими ногами оказались груды винтовок, брошенных юнкерами. Двери подъездов по обе стороны главных ворот были распахнуты настежь. Оттуда лился свет, но из огромного здания не доносилось ни звука.

Дворец не сдался, а взят штурмом, но в такой момент, когда сила сопротивления осажденных успела окончательно иссякнуть. В коридор ворвалась, уже не потайным ходом, а через защищенный двор, сотня врагов, которых деморализованная охрана приняла за депутацию думы. Их все же успели еще разоружить. Ушла в суматохе какая-то группа юнкеров. Остальные, по крайней мере часть, еще продолжали нести охранную службу. Но штыковая и огневая перегородка между наступающими и обороняющимися вконец разрушилась.

Я взял взвод павловцев. Мы стали продвигаться — на этот раз уже с предосторожностями — по панелям к дворцу. Как только мы подошли к Эрмитажу, снова коротко затрещал пулемет и раздались отдельные ружейные выстрелы. Но потом они смолкли, как будто их кто-то оборвал. Когда затихли пулеметы и ружья, мы, ничем не обнаруживая себя, продолжали продвигаться к Зимнему дворцу. Фонари нигде не горели, и под покровом ночи мы, растянувшись в цепь, достигли первого подъезда Зимнего дворца, который расположен к Эрмитажу. Отсюда видны были баррикады. Потом еще затрещало несколько выстрелов, трудно было определить, с чьей стороны. Вдруг над головами у нас поплыл тупой гул, за ним второй… Мы с Еремеевым переглянулись: это «Аврора» из шестидюймовок посылала свои тяжелые снаряды. Очевидно, эти снаряды внесли большое смятение в ряды защитников Зимнего. Стрельба прекратилась, замолчали пулеметы и винтовки, умолкли пушки. Наступила какая-то совершенно неправдоподобная тишина. И вдруг, разрывая ее в клочья, по площади понеслось из края в край громовое победное «ура!».

Воспользовавшись замешательством противника, матросы, красногвардейцы и солдаты ринулись вперед.

Прямо лобовым ударом двинулся на Зимний крепкий кулак из рабочих Нарвской заставы, Выборгской и Петроградской сторон, моряков и солдат. От Миллионной улицы двинулись наши друзья-павловцы. Они поклялись честно сражаться за народ. И выполнили свою клятву. От Александровского сада шли густые цепи осаждающих — василеостровцы, рабочие Московской, Нарвской застав, солдаты-кексгольмцы. Лавина обрушилась на дворец.

Это был героический момент революции, грозный, кровавый, но прекрасный и незабываемый. Во тьме ночи, озаряемые мечущимися молниями выстрелов, со всех прилегающих улиц и из-за ближайших углов, как грозные тени, неслись цепи красногвардейцев, матросов, солдат, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь, но ни на секунду не прерывая своего стремительного, подобного урагану потока.

Лязг оружия, визг и треск тарахтящего по мостовой максима, стук железных подков на тысячах тяжелых солдатских сапог, скрипы броневиков — все смешалось на Дворцовой площади в какую-то неописуемую какофонию.

Когда смолкли дикие завывания и грохот орудий в воздухе, заглушая сухую непрерывную дробь снова заговоривших пулеметов и винтовок, разлилось стремительное «ура!» вперемежку с другими, не поддающимися ни передаче, ни восприятию звуками, понеслось дальше… Одно мгновение… — и победный крик уже по ту сторону баррикад!

В это время внимание мое привлекли несколько юнкеров, почти бегом направлявшихся в нашу сторону. Слабое освещение в окнах ближнего крыла дворца дало все же мне возможность рассмотреть их лица. Это были — так зафиксировалось в моем представлении — почти пьяные от крови, совершенно не отдававшие отчета в своих действиях люди. У них, вероятно, было состояние, как у человека, которого бесконечными ударами вот-вот лишат жизни: он уже не чувствует боли, в нем все убито, и он шатается от одного удара к другому. Они тоже шатались, почти в истерике кричали: «Сдаемся, идите, берите оружие, мы его там сложили, ну, идите скорее, все кончено». Часть солдат уже поднималась к баррикадам, и вся масса устремилась за ними. Едва мы перелезли через баррикаду, как натолкнулись на пулеметное гнездо. Вытирая рукавом лоб, за пулеметом стоял юнкер. Запомнилось его лицо: оно было закопчено порохом, почти окурено сажей, вероятно, он беспрерывно палил из пулемета. В полурасстегнутой шинели, без шапки, он уже не был похож на тех чистеньких, стройных, подтянутых юнкеров, каких мы привыкли видеть. Один из солдат, почти не останавливаясь, поднял его на штык и побежал дальше. Мы перелезли через следующую баррикаду. Здесь оружие свалено было в кучи, пулеметы поставлены один на другой, а юнкера с остервенением выбрасывали из карманов пачки патронов, лица их дышали злобой, ненавистью, горестью.