Но завтра берег.
Тишина.
Но завтра берег.
Ночь и тундра.
На берегу — тяжелый след.
На берегу бегут олени
В смраду поднялся на колени
Спокойный, серый самоед.
И мы приносим вместе Нуму,
Как небо мглистому с лица
Лоскут и горсточку изюму,
Чтоб урожай послал песца.
Под ледяным огнем норд-оста
Костер из кучи плавника.
Рефракцией приподнят остров.
Над морем ветер, облака.
И я живу одним дыханьем,
Я пью оледеневший снег.
И знаю крепко:
Человек
Цветет под северным сияньем.
Роза ветров
Записывайте точно,
Звенящие ветра,
На плесах от Могочино
До Нового порта.
Получим звездный график
Для каждой широты…
— Любитель географии,
Вы любите цветы?
Не редки, как ни странно,
Ученые поэты
И розой диаграмму
Они назвали эту.
Не блекнет от мороза,
Пышней от каждой бури,
Единственная роза
Арктической лазури.
И, вместо солнца, веер,
Головку лепестков,
Она кладет на север
В страну плавучих льдов.
Вооружимся волей,
Кто ищет верный путь.
Точней десятой доли
Считайте в стеклах ртуть.
Подобно льдинам в море
И тучам для хлебов,
Ищите ветра в поле
У тех же берегов.
Путь открыт
Далеко за полярным кругом
(И не верится, что октябрьским днем!)
Мы идем по зеленым застругам
Северным морским путем.
Лед растаял и в море чисто.
И ветер предельно чист.
Я его не сменю на душистый
Черноморский розовый бриз.
Ветер и солнце,
И стандарты леса
На солнце — теплей янтаря…
Наш курс на запад.
Остров «Агнесса»
На траверсе к югу.
— All right!
…Пройдя рекою и веками…
…Пройдя рекою и веками,
Мы выйдем на оленьи мхи…
«Карга-Урек», «Ефремов Камень» —
Вот музыка имен моих.
Там, в промежуток вечных бурь,
Ведут веселую игру
Вокруг задумчивой стамухи
Большие быстрые белухи.
И там, где трупом лег «Вайгач»,
Я видел, набивая трубку, —
Большой медведь умчался вскачь
И скрылся в штурманскую рубку.
Я встретил гостя, ставя пасть.
Присев к огню и льдинки тая,
Он рассказал, что шел узнать,
На Диксон, про дела Китая.
А ночью, выйдя за нуждой,
Я заблудился в космах бреда,
И вышел на берег другой,
Спасенный лайкой самоеда.
Юрак прищурился хитро,
Потрогав амулеты Хахе,
И просит финское перо
За шкурку рослой росомахи.
В чуме
Арктика. Льдины. Нерпичья норка.
Звери бегут, завидя форштевень…
— Чума твого какая говорка?
— Мы моряки с ледокола «Ленин».
В этих морях зверобойные шхуны,
Мамонта клык и сало моржей.
— Крепкие ветры Красной коммуны
Веют все дальше и все свежей!
Энга, товарищ, за царскую водку
Уж не пойдут дорогие клыки.
Мы привезли самоедам пособку —
Ружья и порох, и белой муки.
Север не только одним заповеден
Голубоватым отливом песцов,
Жиром белух и белым медведем,
Да барышами варяжских купцов.
Рано — не рано, что будет — то будет:
Каменный уголь, курейский графит,
Скрытые в тундрах тяжелые руды
Выйдут на рынок из рамок строфы.
Мы, моряки с ледокола «Ленин»
В чуме твоем, как у давних друзей…
— Знайте, сильнее мильона оленей
Будет машины вертеть Енисей!
В этих краях, где поморские кочи
Рухлядью мягкой сбирали ясак, —
Новое солнце в полярной ночи
Вам обещает советский моряк.
Рыркарпий — Моржовый мыс
Анкаультенхин, голубой цветочек!
Южный ветер дохнул, он вырос на гальке.
Его лепестки любят чукотские дети
Анкаультенхин, голубой цветочек…
Я иду по берегу Полярного моря.
Великие льды преградили нам путь,
С вершины Рыркарпия бел и недвижен
Пролив Лонга.
Кости раотам-кита отмечают дорогу.
Череп рырка смотрит тремя глазами.
Кричит чайка-аяк.
Молчит проводник Этуг.
Тинантунг. Тиньтин. Тиркитир:
Небо, лед, солнце.
Вот его дом —
Яранга, с оленьим пологом и нерпичьим жиром…
Анкаультенхин, голубой цветочек!
Мы прошли двадцать миль по мелкой гальке,
Я устал и потому говорю с тобой,
Напевая в такт, как чукча.
Ритм, ритм — великая вещь!
Если горе, не теряй этого ритма.
Я иду по берегу Полярного моря.
Льды надвинулись к самым моим ногам,
И даже дно морское замерзло.
Год тяжелый. Лед.
— Иоо, подуй!
Южный ветер, подуй!
Вот когда моряки просят шторма!
Но Тинантунг спит.
Один просит шторма, другой тишины.
Русский — свободного моря, чукча — льда,
На котором спят рырки-моржи…
Рыркарпий надвинулся в море
До самого зимнего льда.
Спит Тинантунг — Тиньтинь.
Ему все равно.
Из Э. По
Большое гала-представленье!
Веселый час последних лет.
Бросают люстры желтый свет
На пестро-мрачное виденье.
Оркестром правит Люцифер
И тихо льются звуки сфер…
Театр огромен, словно дымы
Под сводом облака легли…
О, рано плакать, серафимы!
К вам долетели сны Земли?
Смотрите! Вот взвились завесы, -
Сам бог великий — автор Пьесы!
Шуты украли образ бога
И странно озарен им ад.
Марионетки! Как их много!
Идут вперед, идут назад…
По приказанью некой вещи —
То знаменитый режиссер,
Парящий в бездне дух зловещий,
Из бездн кидающий свой взор,
Как кондор в глубь скалистых трещин,
Как меч огня в пустую твердь —
Невидимая Смерть!
Вам не забыть, о серафимы,
Рукоплескатели, рабы,
Надежд и ужасов толпы,
Где люди, призраком томимы,
За ним бегут всегда, всегда,
Стараясь победить друг друга,
Но заколдованного круга
Им не избегнуть никогда!
И вечно тот же гнет арены,
Мелькание тех же скучных вех…
Здесь все — безумие и грех,
И страх — душа проклятой сцены!
Но вот средь сборища шутов,
Исчадье мутных злобных снов,
Встает кроваво-красный зверь.
Шуты безумствуют теперь,
Изнемогая от тоски,
И ненасытные клыки,
Как молния, все вновь и вновь
Впиваются в людскую кровь.
Прочь, прочь огни!
Все прочь! Все прочь!
Непроницаемая ночь
Да скроет, словно саван черный,
Трепещущие формы!
Прошел кошмар.
Но странных грез
Еще царит полет греховный,
И ангелы встают безмолвно
Бледнее лунных белых роз,
Бледнее клочьев нежной пены.
И в пустоте огромной сцены,
Как будто Небо раскололось,
Звучит победный мертвый голос:
«Хвалите Автора вовек!»
«Окончен фарс! Фарс — Человек!»
Догаресса
(Подражание Пушкину)
«В голубом эфира поле,
Блещет месяц золотой,
Старый дож плывет в гондоле
С догарессой молодой».
Догаресса молодая
Беспокойна и бледна.
Старый дож, ее лаская,
Говорит: «Моя жена,
Отчего же ты грустна?
Отчего же без участья
Смотришь ты в мое лицо,
Или ты не знаешь счастья,
От меня приняв кольцо?..»
Догаресса молодая
Беспокойна и бледна.
