— Ал, черт, пожалуйста…
Ваня попросту изнывает в его руках от осторожных движений. От них одних крышу рвет уже так, что перед глазами пляшут черные точки и стелется густой туман. Ване хорошо, даже слишком, а за запахом альфы и вовсе теряется ощущение реальности, теряется абсолютно все. Ноги слабо подрагивают от напряжения, руки скользят по белой футболке Ала, и Ваня никак не может ухватиться за что-нибудь, чтобы было немного удобнее за расползающимся внутри жаром.
— Вань… — Джонс решает эту проблему сам, когда осторожно валит Ивана на диван и благодарит всех богов за то, что тот достаточно широкий. Ваня не понимает ни черта, но ловит ртом ускользающий воздух, когда Джонс тесно прижимается грудью к спине, разводит сильнее в стороны ягодицы и давит большими пальцами на колечко мышц, чуть проталкивая их внутрь и отстраняясь.
— Черт, черт, черт…
У Вани даже слов не остается от этого давления и горячего дыхания в загривок. Альфред лишь мягко улыбается и обводит языком выступающий позвонок, трется носом о шею и ловит очередной стон.
— Тише, — шепчет Джонс и проталкивает пальцы глубже, чтобы немного погодя вновь ослабить напор.
Ему нравится дразнить, нравится слушать этот возбужденный скулеж и видеть метания своего омеги, который ерзает все сильнее, кусает губы и ладонь, лишь бы хоть немного заглушить то возбуждение, которое разрывает его изнутри. Альфреду нравится абсолютно все, и он готов дразнить так очень долго. Вот только собственный член буквально разрывается от прилившей крови, а теснота на пальцах так волнительно приятна, что сил удерживаться просто не остается. Джонс понимает, что не сможет уйти, даже если уснувшие принципы сейчас взбунтуются, да и угрозы Вани вполне реальны. Но теперь нет смысла даже угрожать — Ваня стонет надрывно, и этот стон хлеще любых цепей опутывает и привязывает намертво к себе.
— Ал, Ал, Ал… — он шепчет это сбивчиво и едва ли видит еще гостиную перед глазами.
Все пространство вокруг в черных пятнах от частого дыхания, голова идет кругом от недостатка кислорода, а давление внутри вдруг слабеет, Джонс ерзает чуть активнее, а Ваня замирает и считает секунды. Головка упирается в промежность, и Иван невольно сглатывает, распахивает глаза сильнее и слышит стук сердца в голове.
— Мой хороший… — ладонь Джонса снова ползет по мягкому боку, и Ваня почти может видеть, с каким обожанием тот впитывает сейчас взглядом каждый изгиб, с каким трепетом касается его ладонь и каким безудержным теплом отзывается все внутри. — Люблю тебя, — Альфред почти целомудренно целует в висок, и Ваню топит в этой нежности и ласке.
— Я тоже люблю, — торопливо шепчет он, едва ли ловя воздух. — Но Ал, я…
Легкое возмущение тонет не в стоне — в хрипе. Джонс входит внезапно, медленно, плавно и постепенно, и от этого по позвоночнику вниз бегут мурашки, а по нервам протекает горячая, неудержимая волна. Это слишком приятно, слишком желанно и так непривычно. Особенно непривычно, что Альфред совсем не торопится, что он двигается так медленно, не резко и от того ощущения…
— Ты в порядке? — голос Джонса порядком хрипит от возбуждения и волнения.
— В полном. Продолжай. Просто продолжай, — задыхается Ваня и подается навстречу, подстраиваясь под этот крышесносный неторопливый ритм.
Так сильно он не чувствовал Альфреда еще ни разу за все время их встреч. Так чувственно его не брали еще никогда в жизни. Каждый толчок точно по оголенным нервам, уносит к чертям все сознание и мысли, и Ваня знает, что кроме него и Ала сейчас больше не существует ничего.
— Господи, Вань, мне крышу от тебя сносит, — скулит Джонс, сминая ягодицу в ладони и упираясь лбом во влажную шею.
Ему сложно не верить — Ваня всем своим телом чувствует чужую дрожь, чувствует острое прикосновения языка к позвонкам, и все это сливается в единый ком из наслаждения и ощущений. Ему хочется всего и сразу, хочется продолжения этого, хочется бóльшего удовольствия, хочется чтобы Альфред еще раз очертил так властно грудь, зажал сосок между пальцами…
И он очерчивает снова, подогревает своими ласками, делает еще острее, еще немыслимее, хотя, кажется, дальше уже невозможно. Но Джонс находит ту грань, обводит свободной ладонью небольшой напряженный член омеги, и Ваня понимает, что все, это граница, дальше падать просто некуда — только в непроглядную, ослепительную, такую приятную тьму, в которой Ал срывается на чуть более резкие, но неглубокие и аккуратные толчки, в которой он крепко прижимает Ваню к себе, стонет громко и покрывает поцелуями плечи, спину, шею и все, куда только может дотянуться. И Ваню кроет от его ласк, кроет от нежных и невнятных слов, которые сбивчиво и щекотно звучат за спиной, кроет даже от того, как скользят по коже чужие растрепанные волосы. Он выгибается в руках Джонса резко и нетерпеливо, разом ухая в свое наслаждение, сжимается сильнее и ощущает, как внутри растекается влага Ала, как сжимаются на его крупном члене собственные мышцы, и как дрожит все тело от ярких спазмов. И на этом пике звучит лишь одно внятное слово — «Люблю».
— Ну что ж, мистер Джонс, вы прощены, — довольно улыбается Ваня и нежится в горячих объятиях не менее счастливого Альфреда.
— Правда? — Джонс едва ли не смеется от облегчения, а потом вдруг пытается подскочить с места, но вовремя вспоминает, что на плече покоится голова его омеги. — Значит, мы можем пойти погулять! — радостно говорит он. — Знаешь, Вань, там погода просто потрясающая, и у меня выходной, и мы можем провести весь день вместе… Можем же? — неуверенно уточняет он.
— Хм, заманчивая идея, — задумчиво кивает Ваня. — Вот только я внесу свои коррективы, — вдруг хитро ухмыляется он. — Даже не надейся, Джонс, что я так легко отпущу тебя из кровати, когда, наконец, дорвался до тебя.
Его почти хищный оскал откровенно пугает, но Альфред лишь заливается теплым смехом. Прогулку можно отложить и до лучших времен, тем более что так лень выбираться теперь из-под Вани и с нагретого дивана.
