Оперуполномоченный Вальцман, слушая долгий рассказ Ивана Петровича и не перебивая его, начинал тихо свирепеть: – Что он плетет, этот офицеришка, как – будто его слова что-то значат, -думал Вальцман, искоса поглядывая на Ивана Петровича. – Будет так, как я решу, а я решил уже, что упеку этого учителя с высшим образованием в лагеря – пусть там бревна покатает и мне зачтётся ещё один разоблаченный враг народа, который надумал спрятаться здесь в глуши от справедливого наказания.

Сам Вальцман не имел образования, кроме начальной школы при синагоге, а потому испытывал зависть и ненависть к образованным людям, особенно к русским.

– Хватит здесь сказки рассказывать, – прервал Вальцман исповедь Ивана Петровича. – Мы, конечно, проверим ваши показания, но ваши прошлые дела не могут служить оправданием нынешних враждебных намерений. После подлого убийства товарища Кирова, враги оживились и решили, что настало их время, но партия и карающий меч – органы госбезопасности стоят на страже завоеваний революции и не позволят врагам народа вернуть страну в проклятое царское прошлое. И я никогда не поверю вашим словам, что царский офицер не имеет враждебных намерений относительно народной власти и её вождя товарища Сталина.

– Я не царский офицер, а фронтовой, поскольку стал офицером на германском фронте, где сначала был солдатом и имею три Георгиевских креста солдатских, потом был членом уездного Совдепа и красным командиром, – а вы меня попрекаете офицерским званием. Маршал Тухачевский тоже был царским офицером и ещё много большевиков – заслуженных деятелей революции были офицерами на фронте, так что не все офицеры есть враги, как вы говорите, народа – вот и я вовсе не враг, а учитель: хочу и дальше учить детей, как делал это до войны и до революции, – возразил Иван Петрович, чем ещё больше разозлил Вальцмана, которому нечего было ответить на его слова.

– Вижу, что вы не хотите сказать, зачем и почему добровольно уехали из Москвы в эту глушь, потому идите в камеру и хорошенько подумайте, а я вам гарантирую, что без чистосердечного признания вы отсюда не выйдете, кроме как в лагеря или под высшую меру наказания, если мои предположения оправдаются, – закончил допрос Вальцман и вызвал дежурного милиционера, который препроводил Иван Петровича в его камеру, где оказался еще один узник – сильно пьяный работяга в разорванной рубахе, который что-то бормотал лёжа на топчане, где провел ночь Иван Петрович.

Иван Петрович прилёг на свободный топчан и задумался. Положение оказалось хуже, чем он предполагал. Есть донос на него, и есть Вальцман, который дал ход этому доносу. Насколько жестоки и беспринципны бывают местечковые евреи, когда власть или деньги в их руках, Иван Петрович знал, не понаслышке, по своим скитаниям.

– Эх, если бы кто здесь мог заступиться за меня, тогда другое дело, – размышлял Иван Петрович, – но нет здесь никого с положением, кто мог бы поручиться за него. Был в Москве у него в знакомых видный большевик – Гиммер: тот мог бы прежде похлопотать за него, но и он, перед отъездом Ивана Петровича был снят с должности за связь с троцкистами.

Именно этот Гиммер и посоветовал Ивану Петровичу уехать поскорее из Москвы, чтобы не попасть под каток борьбы с врагами народа, что начал раскручивать Генрих Ягода, уничтожая, под сурдинку, цвет русской нации, как и учил своих последователей Троцкий.

– Из Москвы уехал, а здесь влип, как кур в ощип, – тоскливо размышлял Иван Петрович, под пьяное бормотание сокамерника.

Незаметно он впал в состояние полудремы, из которого его вывел скрип открываемой двери, и на пороге показалась тёща, Евдокия Платоновна, с узелком в руках.

– Вот, принесла вам обед Иван Петрович, – здесь, как сказал дежурный, кормят только хлебом и дают чаю из смородиновых листьев – это я ещё с утра узнала, когда вас на допрос отвели, – говорила тёща, развязывая узелок и доставая чугунок.

– Здесь картошечка, еще горячая с маслицем, творог, отжатый под гнётом, вместо сыра, и хлеб домашний, что вчера пекла,– продолжала тёща.

– Дежурный разрешил передать обед и подождать здесь в камере, пока чугунок не освободиться.

Иван Петрович поел без аппетита картошки, отломил кусок прессованного творога и съел его, запивая холодной водой, оставленной в кружке дежурным милиционером.

Убедившись, что за дверью нет соглядатая, Иван Петрович вкратце рассказал тёще о своем положении и попросил ничего не говорить жене и детям, надеясь все же на благополучный исход. Тёща выслушала его и сказала, что поедет в Омск к адвокатам.

– Нечего ждать здесь хорошего, – сказала он Ивану Петровичу. Мне про этого Вальцмана много плохого рассказывали соседи. Подлый и мерзкий человек. Жена есть, а он с секретаршей живет. Людей ни за что в тюрьму сажает, а потом, за взятку, может и выпустить, но вам Иван Петрович и за взятку не выкрутиться – уж больно злобен этот Вальцман к образованным людям из прежних сословий.

– Делайте, как знаете, Евдокия Платоновна, только чует моё сердце быть беде и вам достанется за меня, и постарайтесь, чтобы Аня и дети не пострадали. И деньги на меня не тратьте – лучше, пусть детям будет, чем на напрасные хлопоты адвокатам.

– Я, Иван Петрович, с вашего разрешения, только два простых кольца, из привезенных вами, потрачу в Омске на адвокатов: вдруг кто-то из них выйдет на начальника этого Вальцмана: говорят один звонок из области может решить судьбу человека – Вальцман начальства опасается – знает, что у самого рыльце в пуху. А горшочек с картошкой я вам оставлю на ужин,– закончила тёща, собрала узелок, постучала в дверь, дежурный открыл её, позвякивая ключами, и тёща ушла, оставив Ивана Петровича с надеждой на успех её хлопот.

Тем временем, БорухВальцман, отобедав дома, и совершив в своем кабинете половую связь с секретаршей, решил навестить доносчика Туманова и расспросить его насчет Домова, которого он твердо и безоговорочно намеревался подвести под врага народа.

Перейдя по деревянному мосту на другой берег речки, Вальцман нашел дом Домова, на лавочке у которого сидели две девушки – подростки, видимо дочери этого Домова, а через два дома он, по адресу на доносе, нашел и избу Туманова. Хилая избушка крытая дерновыми пластами, поросшими осокой вросла в землю по самые окна, которые числом два глядели пыльными слепыми стеклами на уличную лужу, оставленную после дождя, случившегося три дня назад.

Вальцман без стука, как привык, открыл калитку, и оказался во дворе, захламленном остатками крестьянской утвари: сломанная телега стояла посреди двора, а вокруг нею валялись пустые рассохшиеся кадки со сломанными обручами, железный плуг с отломленным лемехом и бродили пяток тощих кур, предводимых петухом с выщипанным, до самой гузки, хвостом.

Всё свидетельствовало о запустении двора и никчемности хозяина. Вальцман не успел взяться за щеколду сенной двери, как та отворилась, и на пороге оказался мелкий, плешивый мужичок с неровно стриженной рыжеватой бороденкой, лет сорока, по виду сильно пьющий.

– Проходите в избу, товарищ уполномоченный, – заискивающей осклабился суетливый мужичонка, хотя Вальцман был одет не в форму, а как обычный человек: так, считал он, легче общаться с людьми, поскольку форма многих пугала и не располагала к откровению.

– Ну, раз вы знаете кто я, так и насчет моего визита, видимо, догадываетесь, – ответил Вальцман мужичку, проходя через сени в избу, где царили такой же беспорядок и запустение, как и во дворе.

– Хозяйки нет, она на работе – работает на маслозаводе, что за рекой, а я домовничаю по причине слабости здоровья, – поспешил выговориться мужичок, предупреждая расспросы Вальцмана.

– Здоровье я подорвал ещё в Гражданскую, когда били Колчака: зимой застудил почки, даже кровью харкал, думал чахотка, но ничего, обошлось, только вот задыхаюсь в работе. Если бы не болезнь проклятая, я бы в районе был на примете – одним из первых устанавливал здесь Советскую власть и был членом уездного Совдепа, – продолжал мужичок, подобострастно заглядывая Вальцману в лицо. – Кваску холодного не желаете испить? По такой жаре, квасок, в самый раз будет.