Пиры Пью горечь тубероз, небес осенних горечь И в них твоих измен горящую струю. Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ, Рыдающей строфы сырую горечь пью. Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим. Надежному куску объявлена вражда. Тревожный ветр ночей – тех здравиц виночерпьем, Которым, может быть, не сбыться никогда. Наследственность и смерть – застольцы наших трапез. И тихой зарей, – верхи дерев горят — В сухарнице, как мышь, копается анапест, И Золушка, спеша, меняет свой наряд. Полы подметены, на скатерти – ни крошки, Как детский поцелуй, спокойно дышит стих, И Золушка бежит – во дни удач на дрожках, А сдан последний грош, – и на своих двоих. 1913 Зимняя ночь
Не поправить дня усильями светилен. Не поднять теням крещенских покрывал. На земле зима, и дым огней бессилен Распрямить дома, полегшие вповал. Булки фонарей и пышки крыш, и черным По белу в снегу – косяк особняка: Это – барский дом, и я в нем гувернером. Я один, я спать услал ученика. Никого не ждут. Но – наглухо портьеру. Тротуар в буграх, крыльцо заметено. Память, не ершись! Срастись со мной! Уверуй И уверь меня, что я с тобой – одно. Снова ты о ней? Но я не тем взволнован. Кто открыл ей сроки, кто навел на след? Тот удар – исток всего. До остального, Милостью ее, теперь мне дела нет. Тротуар в буграх. Меж снеговых развилин Вмерзшие бутылки голых, черных льдин. Булки фонарей, и на трубе, как филин, Потонувший в перьях нелюдимый дым. 1913 Поверх барьеров (1914–1916) Дурной сон Прислушайся к вьюге, сквозь десны процеженной, Прислушайся к голой побежке бесснежья. Разбиться им не обо что, и заносы Чугунною цепью проносятся понизу Полями, по чересполосице, в поезде, По воздуху, по снегу, в отзывах ветра, Сквозь сосны, сквозь дыры заборов безгвоздых, Сквозь доски, сквозь десны безносых трущоб. Полями, по воздуху, сквозь околесицу, Приснившуюся небесному постнику. Он видит: попадали зубы из челюсти, И шамкают замки, поместия с пришептом, Все вышиблено, ни единого в целости, И постнику тошно от стука костей. От зубьев пилотов, от флотских трезубцев, От красных зазубрин карпатских зубцов. Он двинуться хочет, не может проснуться, Не может, засунутый в сон на засов. И видит еще. Как назем огородника, Всю землю сравняли с землей на Стоходе. Не верит, чтоб выси зевнулось когда-нибудь Во всю ее бездну, и на небо выплыл, Как колокол на перекладине дали, Серебряный слиток глотательной впадины, Язык и глагол ее, – месяц небесный. Нет, косноязычный, гундосый и сиплый, Он с кровью заглочен хрящами развалин. Сунь руку в крутящийся щебень метели, — Он на руку вывалится из расселины Мясистой култышкою, мышцей бесцельной На жиле, картечиной напрочь отстреленной. Его отожгло, как отеклую тыкву. Он прыгнул с гряды за ограду. Он в рытвине. Он сорван был битвой и, битвой подхлеснутый, Как шар, откатился в канаву с откоса Сквозь сосны, сквозь дыры заборов безгвоздых, Сквозь доски, сквозь десны безносых трущоб. Прислушайся к гулу раздолий неезженных, Прислушайся к бешеной их перебежке. Расскальзывающаяся артиллерия Тарелями ластится к отзывам ветра. К кому присоседиться, верстами меряя, Слова гололедицы, мглы и лафетов? И сказка ползет, и клочки околесицы, Мелькая бинтами в желтке ксероформа, Уносятся с поезда в поле. Уносятся Платформами по снегу в ночь к семафорам. Сопят тормоза санитарного поезда. И снится, и снится небесному постнику… 1914 Петербург Как в пулю сажают вторую пулю Или бьют на пари по свечке, Так этот раскат берегов и улиц Петром разряжен без осечки. О, как он велик был! Как сеткой конвульсий Покрылись железные щеки, Когда на Петровы глаза навернулись, Слезя их, заливы в осоке! И к горлу балтийские волны, как комья Тоски, подкатили; когда им Забвенье владело; когда он знакомил С империей царство, край – с краем. Нет времени у вдохновенья. Болото, Земля ли, иль море, иль лужа, — Мне здесь сновиденье явилось, и счеты Сведу с ним сейчас же и тут же. Он тучами был, как делами, завален. В ненастья натянутый парус Чертежной щетиною ста готовален Врезалася царская ярость. В дверях, над Невой, на часах, гайдуками, Века пожирая, стояли Шпалеры бессонниц в горячечном гаме Рубанков, снастей и пищалей. И знали: не будет приема. Ни мамок, Ни дядек, ни бар, ни холопей. Пока у него на чертежный подрамок Надеты таежные топи. Волны толкутся. Мостки для ходьбы. Облачно. Небо над буем, залитым Мутью, мешает с толченым графитом Узких свистков паровые клубы. Пасмурный день растерял катера. Снасти крепки, как раскуренный кнастер. Дегтем и доками пахнет ненастье И огурцами – баркасов кора. С мартовской тучи летят паруса Наоткось, мокрыми хлопьями в слякоть, Тают в каналах балтийского шлака, Тлеют по черным следам колеса. Облачно. Щелкает лодочный блок. Пристани бьют в ледяные ладоши. Гулко булыжник обрушивши, лошадь Глухо вьезжает на мокрый песок. Чертежный рейсфедер Всадника медного От всадника – ветер Морей унаследовал. Каналы на прибыли, Нева прибывает. Он северным грифилем Наносит трамваи. Попробуйте, лягте-ка Под тучею серой, Здесь скачут на практике Поверх барьеров. И видят окраинцы: За Нарвской, на Охте, Туман продирается, Отодранный ногтем. Петр машет им шляпою, И плещет, как прапор, Пурги расцарапанный, Надорванный рапорт. Сограждане, кто это, И кем на терзанье Распущены по ветру Полотнища зданий? Как план, как ландкарту На плотном папирусе, Он город над мартом Раскинул и выбросил. Тучи, как волосы, встали дыбом Над дымной, бледной Невой. Кто ты? О, кто ты? Кто бы ты ни был, Город – вымысел твой. Улицы рвутся, как мысли, к гавани Черной рекой манифестов. Нет, и в могиле глухой и в саване Ты не нашел себе места. Воли наводненья не сдержишь сваями. Речь их, как кисти слепых повитух. Это ведь бредишь ты, невменяемый, Быстро бормочешь вслух. 1915 |
