- Быстрее всего будет, если он обратится ко мне, - сказала женщина, и я записал ее имя-отчество и время, в которое она бывает у телефона.

Получив от меня листок с записью, Векслер смял его, выругался и, осуществляя еще один свой план, позвонил Штильману:

- Ты давно хочешь учредить премию Векслера. Миша, я могу прожить еще десять лет. Зачем столько ждать? Левин уже умер, он был великий математик, давай учредим премию Левина. Я не стану возражать, если первую премию присудят мне, - положа руку на сердце, я ее заслужил.

Смятый им листок упал на пол. Кончив разговор со Штильманом, Векслер поднял его, разгладил, смотрел на цифры, думая о своем.

- Пять лет назад я, может быть, и мог на что-то рассчитывать. Глупостей понаделано много.

- Кто ж их не делает, - сказал я.

- Это так, да вот времени исправить уже не осталось. Леша Вихров времени не терял. Переводил его в деньги. "Гениальность там, где решаются важнейшие вопросы человечества". Что ж, вполне может быть: деньги - достаточно точная математическая модель человечества, это структура, связь, может быть, хоть один из моих учеников гениален.

Он не привык проигрывать. Что-то в нем изменилось. Если, проходя с ним по улице Герцля, Лилечка останавливалась перед витриной, он замечал это:

- Купи себе шляпку. Что у тебя за вид в панамке.

- Ты же говорил, мне идет.

- Очень идет, но почему бы не купить шляпку?

...Желтый дельтаплан несло к высотным гостиницам. Самолетик с рекламой "Элит" сделал вираж и потащил рекламу обратно. Вечернее солнце уже мешало смотреть в его сторону, бензин расходовался зря, фирма "Элит" несла убытки. Приближалась суббота, мы сидели за столиком под тентом, смотрели, как уходят с пляжа люди и как красиво освещены края тучи на горизонте. Векслер и Айзенштадт в наброшенных на плечи полотенцах спорили о чем-то. Около нас остановился мужичок в российской тенниске:

- Русские? Братцы, не найдется десять шекелей на автобусный билет? Восемь у меня есть...

Пока мы искали по карманам, он вытащил из своего груду желтых и серебряных монет, показал, мол, вот они, восемь шекелей, не врет.

- Представляете, сижу вчера вот на этом самом месте. Я тут, у вас, братана проведываю. Подходит один дядька, нормальный мужик, ну, лет пятьдесят, ну, может, шестьдесят, но крепкий еще, мы еще поболтали о том, о сем, потом говорит, последи, друг, за одеждой, тут у меня теудат зеут, я быстренько искупаюсь. Ну чего там, иди, купайся, послежу... Я задумался малость, потом смотрю, мать честная, куда ж он делся, уже час, наверно, прошел! Туда, сюда, вчера тут поболе людей было, но или по-русски не понимают, или какие-то бабы толстые, иди отсюда, нам-то что, в полицию иди... Я тут как турист, но, между нами, подрабатываю по-черному, не без этого, но что делать - шел как раз полицейский, я его к одежде привел, как-то объяснил... Никуда меня не вызывали... А потом думаю: зачем же он мне про теудат зеут сказал? Ну сказал бы нормально: мужик, пойду искупаюсь, последи за одеждой.

- Зачем же он сказал? - спросила Лилечка.

- В том-то и дело. Я думаю, мужик все продумал. Понимаете: все продумал. Не хотел, чтобы долго искали и волновались. Может, боялся, труп вообще унесет куда-нибудь в Египет или Турцию.

- А ему-то не все равно?

- Не знаю. Но как еще объяснишь: "Последи, тут мой теудат зеут"? Значит, хотел, чтобы зафиксировали.

- А о чем вы болтали? - спросил я.

- Мы?

- Вы сказали, болтали о том, о сем.

- О жизни, о чем. Между прочим, очень даже интересно, если кому интересно. Потому что мысль, я бы не сказал, что такая, чтобы любой понял. Я, между прочим, его понял. Понимаешь, говорит, давно, в самом начале перестройки, один кореш, что ли, говорил, что России капут, Запад ее захватит, сделает себе колонию, Тумбу-Юмбу такую, слетятся евреи... ну, вы понимаете, это он говорил, он сам-то из ваших, по лицу видно, я ничего такого, так вот, говорит, прав был кореш, слетелись, хватают кто что может, разоряют все дотла, только отсюдова, говорит, все иначе выглядит, не нужны оказались вам в России математики, врачи, учителя и инженеры, но дозарезу понадобились евреи-банкиры, я, говорит, еще тогда, в восемьдесят восьмом, знал, что кореш прав, я, говорит, России отдал все, чем Бог наградил, и все на ракеты ушло, которые и сегодня могут из гнезд выскочить, и пенсию свою русскому народу оставил, между прочим, дай-то бог, чтобы она кому-нибудь пригодилась, а то ведь и она на новые ракеты пойдет, и снова их сюда привезут.

Когда дядька ушел, Векслер сказал:

- Интересно... Мужик ведь, похоже, прав. Человек инсценировал несчастный случай.

- Зачем?

- Мало ли зачем. Купил квартиру, а банковскую ссуду застраховал, чтобы жена после его смерти не платила. Обеспечил жену...

Векслер, скинув полотенце, пошел к морю. Оно было неспокойно. Он всегда заплывал далеко. Лилечка металась по берегу, то наскакивая на волны, то отскакивая от них, и кричала, как местечковая мамаша:

- Гриша, немедленно вернись!

Он пошел к ней. Волны догоняли и обрушивались на его спину. Влажный жемчужный песок не продавливался под ногами - Векслер шел, не оставляя следов. Лилечка держала пляжное полотенце. Векслер взял его и сказал:

- Что-то мне нехорошо.

10. Асаф

Работая, я не думаю ни о чем. Голоса из радиоприемника не проникают в сознание.

-...Ицик Шедман, девятнадцать...

Что - Ицик?.. До меня не сразу дошло: уже полдень, передают сводку новостей, ночью в Ланиадо умер от ран наш Ицик. Я вспомнил пустой двор соседей и ночной фонарь, горящий на крыльце в ярких солнечных лучах.

Позвонила Ира.

- Ты слушал радио?

- Ицик.

- Я стою у окна. Дома у них никого нет, и все время трезвонит телефон. Невозможно. Какой-то кошмар.

- Его не привезут домой?

- Нет, тут это не делается. Я заберу Гая из школы, - сказала Ира. - Тебя искал какой-то Краснопольский.

- Да, спасибо.

- Не работай уж сегодня.

Я думал об Ицике, вспоминал, как он, выпучив глаза и обливаясь потом, тащил два ведра раствора на стройке нашего дома, и терзался виной перед ним: ему не надо было так стараться...

Оттого, что его старание оказалось напрасным, теряла часть смысла и моя жизнь. Я вспоминал много других мелочей, все они увеличивали мою вину, и одновременно я думал об этом чувстве вины, которое было слишком уютным, комфортным и потому эгоистическим.

Это чувство занимало место другого - ярости. Мне не хватало ненависти к убийцам, пославшим недоумка убивать детей. Искушенный в психологии, я знал причину своей душевной мягкости - выработанное десятилетиями стремление приспособиться к миру, который требовал не ненависти, а смирения. Он давно научил меня заменять ненависть работой мысли, стремлением понять. Понять значит простить? Авторитет великих традиций - прощать, смирять гордость и подставлять щеку - питал мою защиту, превращал эгоизм самосохранения в нравственную ценность "самосовершенствования". Векслер говорил: "Ложь началась с пророков. Это они внушили всему миру, что Израиль наказывается за его грехи. Собачья чушь. Нас убивают не потому, что мы плохие. Святые мы или дерьмо собачье - нас убивают любыми". Но и пророки не знали чувства вины. Они задыхались от ярости и ненависти, просто-напросто поменяв их адрес, направив с убийц, которые были вне досягаемости, на своих близких, побежденных, страдающих и безответных, - за то, что Бог их оставил. Их ярость зажгла огонь, которого хватило на тысячелетия.

У меня была лишь тоска. Я казнил себя за то, что мало думаю сейчас о Ицике, - да ведь это только говорится так: "казнил", - изгонял из сознания чудовищную непоправимость случившегося. Ира, говоря со мной по телефону, плакала. Ей дано сохранять простое чувство сопереживания. А я не мог доверять своим чувствам, изуродованным, как уродуется нога в тесной обуви.

Миновав автобусную станцию, я оказался около каньона а-Шарон. Он растянулся на целый квартал, понизу отделанный под гранит, выше - зеленым стеклом. Вход был огорожен временными щитами. Над ним в корзинке на длинной стреле автокрана стоял рабочий. Он сбивал шестом треснувшие стекла. Осколки летели вниз и разбивались с грохотом. Террорист взорвал машину здесь, на повороте, у самого входа. Сейчас там стоял толстый полицейский.