Я тоже едва не зарыдал, глядя на большой зал, заполненный празднично наряженной публикой. Председатель вручал лауреатам дипломы, изготовлением которых мы с Володей занимались вчера. Сам Виллинович в это время совал в руки лауреатам конверты.

Ко мне подошел человек гренадерского роста и вида.

— Чулпанов, — представился он, — председатель Чеховского общества. Не знаешь, в какой валюте выдают премию?

— Нет, — сказал я.

— Но ты же местный?

— Почти, — кивнул я, — со вчерашнего дня здесь.

Чулпанов смерил меня взглядом. Да, размерами я не тянул на местного. Мановением руки он остановил официанта, взял с подноса два фужера с шампанским и один протянул мне.

— Виталий, — сказал он.

Мы чокнулись.

— Писатель? — спросил Виталий.

— Увы, — сказал я.

— Чехова любишь?

— А как же.

— В музее Чехова на Цейлоне был?

— Нет.

— А я на острове Святой Елены не был, — уравнял наши возможности Чулпанов. — Между прочим, тоже в Индийском океане.

Я ничего не сказал, поскольку ни Цейлон, ни Святая Елена в моих планах путешествий не значились.

— А здесь что делаешь? — поинтересовался Чулпанов.

— Гощу, — сказал я. — Вчера вот в монастыре обедал.

— И как? — оживился мой собеседник. — Что наливали?

— Ничего, — ответил я. — Пост.

— Да, в пост к ним лучше не соваться, — согласился Виталий. — Что у нас сегодня в программе?

— Обед, возложение цветов на могилу Северянина и ужин в гостинице.

Мне было приятно ощущать себя доверенным лицом хозяина.

— После ужина в порт со мной пойдешь?

— Конечно, — сказал я.

Однажды я уже снимал таллинский порт на кинокамеру. Но это было в советские времена, когда порт считался секретным объектом.

— Сегодня паром из Хельсинки пришел, — объяснил свой интерес к порту Чулпанов. — Надо посмотреть.

После обеда и возложения цветов мы отправились в гостиницу. Фойе, бар, ресторан и даже коридоры были заполнены раскрасневшимися финнами.

— Всю ночь не будут давать спать, — поморщился Чулпанов. — Пьяных финнов видел?

— Приходилось, — вздохнул я.

Мы вошли в лифт и поднялись на третий этаж. Рядом с лифтом сидела, прислонившись спиной к стене, молоденькая девушка и блаженно улыбалась.

— Напилась? — наклонился над ней Чулпанов. — И тебе не стыдно? Приехала в чужой город и сразу нажралась как свинья.

Он говорил на смеси английского, финского и русского языков, но понять его было можно.

— В каком номере живешь?

Девушка попыталась что-то сказать — и не смогла.

— Ладно, сиди, — сказал Чулпанов. — К утру протрезвеешь.

Мы свернули за угол — и остолбенели. Поперек коридора, упершись головой в одну стену, ногами в другую, лежал здоровенный мужик. Обойти его было нельзя, только переступить.

— Еще один с парома, — сказал Чулпанов.

Виталий перепрыгнул через пьяного и без стука отворил ближайшую дверь.

— Ваш? — рявкнул он.

— Найн, — донеслось из прокуренного номера.

Чулпанов ногой отворил следующую дверь.

— Я-а, — послышалось оттуда.

Чулпанов одной рукой взял бесчувственного финна за воротник, второй за штаны на заднице и, крякнув, зашвырнул его в номер. Так у нас обращаются с мешками с картошкой.

— Тяжелый, гад, — сказал он. — Девица вдвое легче. Да и не мешает никому.

Мне ход его мыслей нравился. Впрочем, как и здоровье.

Ближе к ночи мы с Виталием отправились в порт.

— Думаешь, он по ночам работает? — спросил я, когда мы подошли к железным воротам. На них, естественно, висел большой замок.

— Здесь должна быть калитка, — посмотрел по сторонам Виталий.

Незапертая калитка оказалась метрах в пятидесяти от ворот.

«Интересно, кем он был до того, как стал председателем Чеховского общества?» — подумал я.

— А ты кем был? — спросил из темноты Чулпанов.

— Писателем.

— А я литературоведом.

Вопрос был закрыт.

Мы вошли в калитку и направились к парому. Ночью он казался гораздо больше, чем днем.

— Трехпалубный, — сказал Чулпанов. — Не меньше тысячи пьяниц помещается.

— Думаешь, на нем плавают только пьяницы? — спросил я.

— Конечно. Трезвые с женами в Хельсинки сидят.

Чулпанов постучал ногой по одному из канатов, которыми паром был пришвартован к причалу.

— Ладно, пойдем, — сказал он. — Паром как паром, ничего особенного.

— А где охрана? — спросил я. — Тоже с женами сидят?

— Эти спят, — хмыкнул Виталий. — Зачем им в независимой стране охрана?

Я тоже хмыкнул. Мне была не совсем понятна логика поведения людей, получивших независимость на дурачка. Наверное, у них каждый день праздник. Во время праздников об охране не думаешь, по себе знаю.

— Ну что, созрел? — спросил Чулпанов, когда мы подошли к отелю.

— К выпивке?

— Нет, к поездке на Святую Елену.

— А сколько надо денег?

— Тысяч пять долларов, — после короткой паузы сказал Виталий. — В оба конца.

— Чуть погодя, — вздохнул я. — На Цейлон заедем?

— Обязательно. Он теперь Шри-Ланка. Я там хорошую пивную знаю.

Мы пробились сквозь толпу уже хорошо набравшихся финнов и поднялись на свой этаж.

Девушки у лифта не было.

— Протрезвела, — удовлетворенно хрюкнул Чулпанов. — Или подобрал кто-то.

Утром я вышел из номера — и увидел ботинок напротив двери, в которую Чулпанов забросил пьяного финна. В гулкой пустоте коридора он смотрелся не только сиротливо, но и символично.

Зачастую только это и остается после разгульной ночи — одинокий, грязный, жалкий ботинок, лежащий на боку.

Я аккуратно поставил его рядом с дверью.

4

Ахмед Цадатов был первым из ныне живущих писателей, о котором я услышал анекдот:

«Одын кофе, — заказал Цадатов кофе буфетчице в Пестром зале Дома литераторов.

— Наконец-то попался грамотный писатель! — обрадовалась она. — Только и слышу с утра до вечера: «одно кофе», «одно кофе».

— И одын булочка, — добавил Ахмед».

В советской литературе существовал клан классиков-националов, о которых знал любой школьник. Все они были заслуженные, увенчанные премиями и государственными наградами. О квартирах, дачах и гонорарах и говорить не приходится. Но и среди классиков существовала градация. Истинными небожителями считались писатели из союзных республик: Олесь Гончар, Эдуардас Межелайтис, Нодар Думбадзе, Мухтар Ауэзов, Чингиз Айтматов, Мирзо Турсун-заде. О последнем, кстати, тоже был написан стишок. «Там Мирзо турсует свое заде», — говорилось в нем.

В белорусской литературе всесоюзными классиками были Максим Танк и Василь Быков. Это если не считать Купалу и Коласа, конечно.

Однако огромная Россия состояла из множества национальных республик, которые тоже тщились внедрить в сонм небожителей кого-нибудь из своих классиков. Но на то и центральная власть, чтобы тащить и не пущать. Существовала строгая субординация. Всем сестрам воздавалось по серьгам, но в определенном порядке.

И все же, как говаривали в кулуарах писательских собраний, настоящий талант пробьет себе дорогу к славе. Имя Ахмеда Цадатова стояло в одном ряду с именами, предположим, Юхана Смуула или Сильвы Капутикян. А может быть, и чуть выше.

Однажды у меня на столе зазвонил телефон.

— Зайди, — услышал я в трубке голос Вепсова.

Директор звонил мне только в исключительных случаях, обычно его распоряжения передавала мне секретарь Галя.

— Сидят, — кивнула на дверь, ведущую в комнату за сценой, Галя.

— Кто? — спросил я.

— Маленький, толстый и с акцентом, — сказала Галя.

Галя в секретари попала недавно и еще не научилась различать писателей по именам.

Я не стал уточнять, кто этот толстый и с акцентом. Сама Галя девушка была рослая, поэтому определение «маленький» можно было смело исключать.

Я открыл дверь и шагнул в святая святых.

— Заходы! — махнул рукой Ахмед Цадатов. Во второй он держал рюмку.