…Они приехали в очередной хлопковый колхоз. Тохтамыш-ака позвонил председателю райисполкома, тот в свою очередь своим подчиненным – и приказал показать ответственным товарищам из Москвы передовые колхозы области. Сева всегда начинал беседу с руководителями с небольшого вступления, чтобы они осознали важность момента.

– Здравствуйте. Меня зовут Савелий Матвеевич Бялый, я из Художественного фонда Советского Союза. Это товарищ со мной – кивок на молчаливого и серьезного Палкера. – Прибыл к вам из Москвы по решению последнего пленума ЦК партии. На пленуме со всей четкостью был поставлен вопрос о наглядной агитации и пропаганде советских ценностей. Сектор по Средней Азии направил меня на подъем работы в этом направлении в вашем районе.

Председатель колхоза замер по стойке «смирно».

– Ну, показывайте ваше хозяйство, сейчас вместе посмотрим, посоветуемся, решим, что надо делать. Детский сад у вас есть? – спросил Сева председателя.

– Да, конечно, недавно построили, – отрапортовал тот. – Совсем новый, совсем пустой пока.

В саду до сих пор не провели ни воду, ни канализацию, но идеология важнее физиологии, и председатель был рад закупить картины на сказочную тематику в количестве пятидесяти штук по цене две с половиной тысячи рублей за каждую. Сказочная тематика – это зайчики, лисички, петушки и колобки.

– Ты понимаешь, я это сам придумал и пробил, – инструктировал Сева Палкера в гостинице. – Если писать в ведомости «сказка», то она стоит пятьсот рублей, а если «многофигурная композиция», то есть, например, Лиса и Волк вместе, то она уже стоит две с половиной тысячи. Поэтому у нас не будет никаких сказок, только многофигурные композиции на сказочные темы.

Палкер достал из портфеля складную линейку и произвел замеры, чтобы впихнуть максимальное количество картин на метр полезной площади. Если одна к одной, то влезали все пятьдесят.

Из детского сада перешли в колхозный Дом культуры. В актовом зале Сева остановился напротив голой стены.

– Я считаю, что здесь должно быть какое-то пятно живописное, которое будет держать всю экспозицию. Например, сбор хлопка в Навоинской области. А вот сюда, думаю, подошла бы композиция «Ленин в Горках» – как вы считаете?

– Ленин в Горках, хорошо, конечно, – закивал головой председатель.

– Но мне кажется, было бы хорошо Владимир Ильич с Надеждой Константиновной. Или с сестрой, – Севе была нужна многофигурная композиция, о чем председатель, разумеется, не догадывался. – Как вы думаете, какое ваше мнение?

– Я думаю, с Крупской. Все-таки – жена, – важно сказал председатель.

– Да, да, вы правы. Так и запишем: «Ленин с Крупской в Горках».

Палкер вписал в ведомость: холст, масло, багетовая рама, многофигурная композиция.

– Вот мы с вами как разбежались, много всего задумали. А нас потом ругать будут. Есть ли у вас деньги-то на оплату всего этого?

– Деньги есть, – твердо сказал председатель колхоза.

– Давайте все-таки главного бухгалтера позовем, – предложил Сева. – Точно узнаем, что будет, чего не будет.

После разговора с подозрительным и недовольным бухгалтером пришлось сократить первоначальный план и уложиться в сумму, которая была в наличии. Директор подписал ведомость.

На выходе из бухгалтерии Сева обратил внимание на пустые стены, еще не охваченные наглядной агитацией.

– В этом коридоре можно повесить портреты передовиков производства. Что вы думаете?

– Да, да, обязательно. Очень правильная мысль, – обрадовался председатель. – А что, художник приедет сюда портреты рисовать?

– Нет, вы мне фотографии соберите, а художник напишет портреты уже по ним. Так мы много времени сэкономим, зачем же отрывать рабочих от производства…

В приемной председателя колхоза подписали договор, поставили печать, пожали руки. От традиционного восточного приглашения вместе поужинать Сева отказался.

В самолете Палкер задумчиво разглядывал полученные фотографии передовиков.

– Кто все это рисовать будет? – спросил он у Севы.

– Как – кто? Грузины. Я получаю заказы, оформляю договоры и отвожу их художникам в Тбилиси. Да выброси ты эти фотографии, их никто не смотрит никогда. Грузины так говорят: тюбетейка будет – и порядок.

Палкер рассмеялся.

– Знаешь, как они работают? Например, мой коронный номер – Брежнев на пшеничном поле. Это делают два человека: один рисует фигуру Леонида Ильича, а второй – пейзаж. И ставят две подписи. Небольшая такая картина, два метра на три. Нормальное творчество у ребят, а? Все заслуженные и народные художники, между прочим. Дай-ка мне портфель, – протянул руку Сева.

Палкер передал ему портфель, Сева с удовольствием перебрал бумаги.

– Когда прилетим в Тбилиси, покажем им договоры: «Смотрите, что я вам привез». Мы им бумажки, а они нам – деньги. У них займет пару-тройку дней всю сумму собрать, поживем там, а потом домой. Но заметь, Леня, ничего бы этого не было, если бы на последнем пленуме ЦК партии вопрос о наглядной агитации не ставился со всей четкостью.

Женя умирала. Она лежала без сознания под капельницей с двумя дренажами в животе. Врач Морозовской больницы сказал ее маме Елизавете Львовне Прейжнер готовиться к худшему: вряд ли девочка переживет ночь. Женя запомнила, что она как будто увидела палату сверху – она сама лежит на кровати, мама рыдает у нее в ногах, опустив голову на руки. Женя поднялась выше и увидела коридор, по которому бегали дети, все в белом. Ей стало любопытно, что эти дети делают в коридоре, она хотела подойти и спросить, кто их туда пустил, но жалко было оставлять плачущую маму. Утром Женя пошла на поправку. Врачи сказали, что это чудо.

Выздоравливала она долго. Когда через несколько месяцев Женя смогла встать с кровати, выяснилось, что она разучилась ходить. Ее, пятилетнюю, заново учили вначале стоять, а потом переставлять ноги, шаг за шагом. Мама, папа и старшая сестра Таня, сменяя друг друга, водили ее по двору, пока она не начала ходить самостоятельно.

Прейжнеры жили в большой коммуналке на Арбате, бывшей усадьбе Рукавишниковых. От былого купеческого великолепия остались только удивительной красоты кованая ограда вокруг особняка и большой бальный зал с колоннами – «зала», как называли ее обитатели дома, – чудом не перегороженная и не поделенная на клети, а так и оставленная в своем оригинальном виде. Дети любили устраивать там игры и танцы, хотя рассерженные соседи часто гоняли их. Парадный вход давно замуровали, и жильцы пользовались черным ходом, выводившим в просторный широкий коридор. У Прейжнеров была огромная комната с тремя большими окнами и своей личной маленькой кухней. По утрам за отцом, главным инженером завода пластмасс, приезжал бежевый трофейный «БМВ» и увозил его на работу. Мама, несмотря на два инженерных образования, не работала, посвятив себя дочерям Татьяне и Жене.

В пятьдесят втором году отца уволили с завода. Речь шла и об исключении из партии. Он боролся, пытался доказать свою правоту, потом махнул рукой и стал искать другую работу, но везде получал отказ – никто не хотел рисковать и брать к себе зачумленного космополита. Деньги закончились, мама потихоньку распродавала вещи, чтобы прокормить семью. Семен Григорьевич каждую минуту ожидал ареста. Друзья рекомендовали ему уехать куда-нибудь подальше и затаиться, авось пронесет.

– Я прятаться не собираюсь и семью не брошу, – решительно отказывался Семен Прейжнер. – Если и ехать, то всем вместе. Сразу в Биробиджан. Оттуда дальше не сошлют.

Дома зазвучало это непонятное слово «Биробиджан», появились мешки, в них начали собирать вещи.

– Что такое Биробиджан? Зачем мы туда поедем? – спросила Женя у отца.

– Ну, Биробиджан – это такое место. Мы поедем в отпуск, отдыхать. Вы же уезжаете с мамой каждое лето отдыхать, правильно? Едете два дня на поезде. Вот и сейчас поедем, – ответил Семен Григорьевич и погладил ее по голове.