Но уже через пару дней — два дня передышки и сборов казались такими незначительными на фоне надвигающегося ужаса! — мы снова ехали в той машине, только на этот раз я не смотрела восторженными глазами на пейзажи за окном. Я хотела, чтобы ничего этого никогда не случалось, а потому притворилась спящей, закрыв глаза. Рядом шептались девочки — шептались радостно, возбужденно желая поскорее узнать, куда же их везут. А я завидовала их недалекости и была готова заплакать.
========== 3. ==========
В этом лагере я и встретила Ханса. Это произошло на третью неделю нашего там пребывания. В лагерь приехала какая-то комиссия, и он был среди проверяющих — ходил с умным видом между нашими кроватями, что-то записывал в толстый блокнот в темном кожаном переплете. Я следила за ним во все глаза, стоя в шеренге у входа. Я не понимала, почему он привлек мой взгляд, но не могла оторваться. В конце концов он заметил меня и улыбнулся. Щеки залило румянцем, скользнувшим даже на шею, и я поспешно отвела глаза, но уже через пару мгновений не смогла себя пересилить — и снова посмотрела на него. И наткнулась на его взгляд. Его заинтересованность выдавала только чуть приподнятая бровь — движение не особенно заметное, но я рассматривала его добрых десять минут, чтобы заметить эту перемену в его лице.
Тогда он был для меня просто немецким чиновником, который что-то проверял у нас здесь. Не знала, что судьба сведет нас еще раз. А если бы знала — не поверила бы.
Но спустя несколько дней я узнала, что герр Ханс теперь будет работать здесь, в нашем лагере. Я не знала, кем именно, слышала только, что он будет контролировать работу нашего начальника, но мне было удивительно это узнать — неужели наш лагерь действительно настолько важен для страны, что сюда отправили человека, который будет следить за действиями начальника лагеря и коменданта? Неужели от нас, вчерашних детей, действительно есть толк?
А потом он стал по одному вызывать нас на беседы. Спрашивал, нравится ли нам здесь, всем ли мы довольны. Но со мной он говорил дольше, чем с остальными, — интересовался семьей, детскими годами в приюте, моими увлечениями и любимыми книгами. Мне даже показалось, что с остальными он разговаривал, просто чтобы не выдать своего интереса ко мне. Но я быстро отмела эту мысль. Мне ведь было всего пятнадцать, я не могла понравиться мужчине — да еще и такому — вот так, сразу. Я боялась его интереса, боялась того, что он может сделать, если я вдруг скажу что-то не так или взгляну неправильно. На первом нашем личном разговоре меня трясло, как осиновый лист, и он даже предложил мне воды, чтобы я перестала бояться. Воду я выпила, бояться — не перестала.
От него веяло опасностью и властью. В каждом его движении я видела, что лишь одного его слово — и меня никто никогда не найдет, и все забудут, что я вообще существовала в этом мире.
Но он ничего не делал, и я боялась еще больше.
Через несколько дней индивидуальные беседы прекратились, но не для меня. Он продолжал вызывать меня к себе по вечерам субботы, и часто я просто сидела в его кабинете, пока он заполнял какие-то бумаги. Он предлагал мне книги или чай, но никогда не отвечал на мои вопросы. А вопросов было много. Зачем я ему? Что он хочет? Что вообще происходит, и почему я здесь сижу? Я честно спрашивала, но не получала ответов. А потом и вовсе перестала задавать вопросы, не видя в этом смысла. Вместо этого я брала книги и читала, сидя в кресле в его кабинете, но никогда не делала чего-то, переходящего границы. На каждое его предложение я соглашалась спустя несколько бесплодных попыток, из чистого страха желая убедиться в том, что он не шутит и не проверяет меня на вшивость. На книги я согласилась спустя пять встреч, на чай — спустя восемь.
Как ему хватало терпения — для меня оставалось загадкой, потому что даже я давно бы плюнула на это и прекратила пытаться. Но он будто приручал меня с упорством бывалого дрессировщика. Успокаивал и давал понять, что здесь мне никто не угрожает, позволял увидеть, что у меня есть место, где всегда будет тихо и спокойно. И я — глупая маленькая девочка — повелась на это и клюнула на его удочку, мечтая о доме и семье. Он ничего мне не обещал, ничего не говорил, но то, как он ко мне относился, как был готов терпеть мое упрямство и несговорчивость, замкнутость и подозрительность, подкупало и располагало к себе. Я не смогла устоять.
И отказать, когда он первый раз предложил мне покинуть лагерь, — не смогла тоже.
========== 4. ==========
В лагере нас первым делом напугали. Ну, или это только я оказалась настолько впечатлительной. Нам показали оружие, из которого мы научимся стрелять, показали полосу препятствий. И я, как никогда прежде, захотела вернуться в детдом. Нет, жизнь там сказочной не была — были ссоры с другими девочками, были наказания от воспитательниц, нас пороли и били, но это все казалось таким привычным в отличие от того, что показали здесь. От одного только вида винтовки меня затошнило. Нам сказали, что это просто для тренировки меткости, просто так, для общего развития, но я понимала, что нас готовят убивать. Некстати вспомнилось, как в марте наши войска заняли Рейнскую область, а в газетах написали, что это — попытка защититься от вероломного окружения угрожающих нам стран. Я не знала внешней политики так, как она обстояла на самом деле, только с подачи наших учебников, но не верить причин у меня не было. Я понимала, что вокруг Германии сгущаются тучи, раз наш фюрер повел людей на войну, на верную смерть. Но от собственной будущей причастности к этому становилось тошно.
Убивать я никогда не хотела. Для меня отнять чью-то жизнь казалось страшным преступлением. И когда я видела в новостях, как где-то кто-то кого-то зарезал или убил, мне становилось страшно — ведь никогда не знаешь, что в голове у твоего же соседа. А тут вдруг оказалось, что и мы сами можем стать таким «соседом», что нам могут дать в руки винтовки и ружья, ножи и автоматы и позволить ими воспользоваться, чтобы отобрать — нагло, по-варварски, — чужую жизнь. Я этого не хотела, но, сжав зубы, постаралась выдать испуг за восторг, чтобы не вызвать подозрений. Никто ничего не сказал — я мысленно похвалила себя за удавшуюся игру.
Дни в лагере были полны тренировок. Свободного времени почти не было. Нас учили собирать и разбирать автоматы, чистить оружие, перед завтраком мы делали зарядку и закалялись, обливаясь на прохладном утреннем воздухе. После обеда наступал час, отведенный под личное время. Но мы не отдыхали, а шили себе форму, повторяли задание на теоретические вечерние уроки — учили историю и географию, повторяли гимн, который пели утром и вечером, переписывали отрывки из книг, чтобы тренировать понятный почерк. Потом нас отводили на полосу препятствий, где каждый день мы стремились побить собственный вчерашний результат.
До кроватей в жилых бараках мы доползали, еле стоя на ногах и едва не падая от усталости. Мышцы ныли, тело было потным и сильным, и предстояло еще посетить душ, прежде чем нам разрешали отправиться спать. Потому я и ничего не хотела, когда Ханс просил меня выбраться к нему. Я мечтала о мягкой кровати — не как здесь, в бараке, где кровать скрипела от каждого движения, а матрас сбивался, едва только тело его касалось. Я мечтала о тепле и покое, о хорошем, горячем душе и даже не хотела есть, только бы поскорее дать телу отдохнуть.
У Ханса было не так. В квартире, куда он меня привозил, всегда было тепло, но не жарко и не душно. Он всегда первым делом отправлял меня в душ, а сам в это время шуршал чем-то на кухне. И всегда, когда я выходила к нему, на столе уже стоял горячий чай и печенье. Но моих сил хватало только на то, чтобы сесть на стул и поглубже носом зарыться в его халат, который был мне большим. Ханс говорил, что я похожа на воробья: красные после душа щеки, растрепанные волосы и его халат, в который я могла обернуться на три раза. Я улыбалась, но улыбку прятала в воротнике. Он оставлял меня на кухне одну и сам уходил в душ, но к своему возвращению чаще всего заставал меня спящей — прямо там, на стуле, потому что мне казалось неприличным уходить спать, не дождавшись его. Не то чтобы засыпать на кухне было верхом приличия, но у меня изначально ведь и не было цели спать здесь. Просто усталость брала свое, и у меня не было сил ей сопротивляться.
