Но и в другую ночь он спал с женщиной Цин. А дальше он уже не подыскивал причин и не гасил коптилки.

Раз утром Цин идет искать сухой растопки. У гыгена сильный бред -- он вскакивает и порывается бежать. Его во время восстания ловят большевики. От сырого дыма болят у профессора глаза и потому же кричит гыген: "Зачем глаза выкалываете?". Тонкие, скользкие руки гыгена раздражают, и голос у него становится пискливым.

Много спустя является со щепками Цин. Подле дверей Виталий Витальевич видит высокого, горбоносого человека в черной до пят собачьей дохе. На шапке у него широкая красная лента.

Профессор высовывается:

-- Вам что нужно?

-- А ничего, -- распахивая доху, говорит человек.

Профессор раздраженно стучит по ручке двери:

-- Проходите, здесь больной... Проходите, вам говорят, -здесь правительственный груз! Проходите прочь!

Доха отходя в развалку, гудит:

-- Ну, не очень-то верещи... правительственный!

Виталий Витальевич грозит кулаком Цин. Та смущенно взвешивает на ладони принесенные щепы -- они сухи совершенно. Она не понимает. Тогда Виталию Витальевичу падают в голову слова Дава-Дорчжи: "Наша женщина никому не отказывает".

Он подходит и кричит ей в лицо:

-- Потаскуха! Дрянь!..

На рассвете в дверь скребут. Женщина Цин снимает засов и, чуть наклонив голову, смотрит в темноту. Чья-то лохматая в шкурах рука просовывается и тянет ее за платье. Она, не обернувшись, уходит.

Профессор озлобленно хватает гыгена за вытянутую вперед руку. Тот садится, глаза его мечутся по потолку, на лице блаженная радость. Профессор опускает ему руки, тот вздрагивает:

-- Сми-и-ирна-а! -- кричит Дава-Дорчжи. -- Здорово, молодцы-ы!

Виталий Витальевич шевелит его плечо, семенит вокруг кровати и, стараясь перекричать гыгена, тычется тому в плечо:

-- Послушайте, она ведь ушла, ушла!.. необходимо крикнуть: назад! Я же не знаю этого слова по-монгольски... послушайте, ее присутствие в ваших интересах, -- кто вам будет мыть белье!.. разве мне разорваться! Послушайте, Дава-Дорчжи!

-- Молчать! Какая там сволочь строй ломает? Ни с места! Сми-и-ирна-а-а!..

Профессор распахивает дверь и тоненьким, срывающимся голоском, -- в ночь:

-- Послушайте, вы-ы!..

По щепке, что лежит подле вагонных ступеней, шуршит и перекатывается снег. Сухой шорох, щепка тоже сухая. Ее обронила Цин.

Глава VI.

Все о том же металле, благоухающем спокойствием.

"...Жизнь человека -- есть продолжение его детства".

(Из записной книжки профессора Сафонова.)

...Поезда пропускали грохочущие и звенящие дни. Доски, железо и люди мчатся вперед. У синих льдов одинокие волки, туго задрав молодые морды, воют на поющую сталь. В степи одна должна быть песня, -- волчья. У людей песни человечьи и железные. Волку страшно.

Дава-Дорчжи чувствует пальцы. Оно трепетно и радостно это первое ощущение. Поднять и опустить палец руки, затем чуть -на вершок -- отодвинуть его по одеялу. Влажно и слабо все тело, горят уши, так наверное цветут цветы. Упоенная цветущая слабость.

Подле печки, как и всегда, сидит в шинели, подпоясанный облупившимся ремнем, сутулый старикашка.

-- Профессор!

Старикашка, вихляя одной ногой, знакомым шагом подвигается к кровати. Дава-Дорчжи манит его пальцем, шепчет задыхаясь в ухо:

-- Не подох, ведь!

И улыбается, ему кажется -- он улыбается всем лицом, но шевельнулись только брови и слегка мускулы подле губ.

Профессор не знает, что теперь делать. Волновать нельзя. Он жует, косится, задумчиво вздыхает:

-- Да-а... теперь питаться нужно.

-- Давайте же!

И Дава-Дорчжи ест.

Профессор кормит его размоченными в воде булками, он жадно тянет воду и пальцами шарит в кружке:

-- Еще!

Чтобы отвлечь его, Виталий Витальевич говорит осторожно:

-- Цин скрылась уже три недели, и я ничего не слышал о ней.

-- Еще!

-- Вы были в бреду, и, по-моему, достаточно было крикнуть одно слово, чтобы она немедленно вернулась. Ее увел какой-то или грузин, или черкес.

-- Еще!

На другой день Дава-Дорчжи сжимает уже кулак и трет им по одеялу:

-- Еще давай, старая карга!

-- Вам нельзя много есть, Дава-Дорчжи, у вас суженный кишечник...

-- Давай! Еще давай, жрать хочу!.. все поел... мяса хочу!

Тогда профессор меняет в поселке возле станции свое обручальное кольцо. Когда он возвращается с мясом и молоком, гыген лежит на полу: он пытался ползти.

-- Давай!

Он хватает зубами молоко, льет его себе на шею и с шеи скребет ладонью в рот:

-- Еще... еще!..

Профессор отодвигает бутылку:

-- Уже Омск, Дава-Дорчжи. Где здесь у вас знакомые?

Гыген сыт, спит.

Теплушка в тупике, на сортировочной. Тысячи пустых вагонов. Между составами рыскают собаки. Виталий Витальевич сбирает по вагонам оставленные поленья, доски.

В комендантской говорят ему:

-- На Дальнем Востоке и Маньчжурии белогвардейские восстания, товарищ. Мы не имеем времени отправлять какие-то икспидиции с буддами... а если у вас там в буддах-то эс-эровские воззвания, -- вы такой возможности не допускаете?

-- Осмотрите.

-- У меня, товарищ, семьдесят составов каждый день, -- да коли каждому под подол заглядывать.

Однако профессор Сафонов снимает рогожи, прикрывавшие Будду, и всего вытирает тряпкой. Во время тряски отломился кусок высокой короны, зияет кроваво медь. Куска нет: вымела или утащила Цин.

Профессор осматривает свои мандаты: на них бесконечное число штемпелей, справок и резолюций.

-- Правильнее мы поступим, Дава-Дорчжи, если отправимся через Семипалатинск, горами? Подле Иркутска восстание. И спускают поезда в Семипалатинск... Оттуда ехать труднее.

-- Мне все равно!

Дава-Дорчжи зажмуривается и мнет ладонь так, что слышно шебуршание кожи.

-- В аймаке есть бараны... курдюк 15 фунтов. Надавишь, -- из него масло... ццаэ...

-- Вы можете не увидеть баранов, Дава-Дорчжи, если не будете слушать меня.

Гыген дергает бровью:

-- Увижу, -- я хитрый... Дайте мне есть, мне все равно.

Профессор, заложив руки за спину, ходит по вагону. Пол подметен. Перед Буддой и вокруг него доски и поленья. На коленях, в лотосоподобно сложенных руках -- береста для растопки, доставать оттуда близко.