-- Нет, это вы говорите, товарищ Дивель!..
-- Я тогда совершенно не отвечаю за собрание. Я... Извините, гражданин профессор, вы можете итти домой.
Товарищ Анисимов возмущенно подымает над головой портфель. У товарища Анисимова огромный рот. Он выкрикивает толстые, как портфель, слова:
-- То-есть как так, товарищ Дивель, можете итти домой? Вы что тут ведомственные трения подымаете! Оставайтесь, профессор...
Куртка делает резкий кожаный жест:
-- Разрешите повторить: предложение вам, профессор, было от Наркомпроса, теперь предложение отпадает. Пусть они сами ищут эксперта. Я не мальчик, чтобы для Комиссариата национальностей профессоров отыскивать. У меня самого срочная работа.
Профессора тянут за рукава: портфель -- в залу, куртка -- к выходу. Коротенькому мешает портфель: он скоро устает. Куртка быстро ведет профессора. Анисимов трясет телефон:
-- Алле! Комендатура? Говорит комендант дворца Анисимов. Слушаете?.. Что? Да! Да! Я, я! Задержать при выходе профессора Сафонова, а другого, Дивеля, выпустить. Что? Арестовать? Да, да!
Профессор запинается о рогожи и смущенно в плечо кожаной куртке:
-- Нет, уж лучше я останусь, гражданин...
Куртка подымает тонкий палец и, быстро махнув им, кричит:
-- Я доложу обо всем товарищу Луначарскому.
-- Хоть Ленину докладывай. Интриганы, примазались! Уходи, уходи, пока не задержал...
И, подхватив портфель, потный, путаясь в валенках огромным шарфом, товарищ Анисимов бежит дальше в залу.
-- Вы обождите здесь, гражданин профессор, я сейчас... В национальность позвоню, чтобы поторопили.
-- Алле, аллье? Опять дрыхнете? Аллье!
Профессор ждет в кресле. Он осматривает смущенно мебель, шкафы: везде свеженькие номерки, и портьеры перемечены мелом. Анисимов в телефон ругает шоффера. Стучит с холодным треском в соседней комнате машинка.
-- Записали, Виталий Витальевич?..
Профессор оборачивается. Позади кресла в грязной солдатской шинели и лохматой бараньей шапке -- Дава-Дорчжи.
-- Я вам забыл еще добавить историю Храма, Распространяющего Спокойствие. Хотя она относится к более поздним временам, но к событиям вокруг бурхана Будды имеет непосредственное отношение. Аймак Тушуту-Хана в эпоху династии...
Профессор ожесточенно срывает шапку, хочет ударить ею о колено, но опять глубоко надвигает ее. Говорит с негодованием:
-- Вы, может быть, гражданин, цивилизованный человек и вне опьянения революционным экстазом...
Дава-Дорчжи кивает.
-- ...В таком случае разрешите просить вас помочь мне выбраться отсюда. Я имею весьма немного времени и не располагаю им настолько, чтобы мог ездить осматривать все дворцы, захваченные революционерами.
Профессор мужественно лжет:
-- Легенду я вашу записал и премного...
Здесь, запнувшись о рогожу и роняя портфель, захлебываясь, пробегает вопя товарищ Анисимов:
-- Товарищи делегаты... Товарищ профессор... Пожалуйте, товарищ Цвиладзе приехал.
Дава-Дорчжи, идя за профессором, говорит вполголоса:
-- Все это кончится быстро. Цвиладзе -- заместитель наркома по национальностям, человек горячий, как и подобает грузину, но мудрый для своих лет. Сюда, Виталий Витальевич, сюда...
Рогожи сбиты в кучу. Толпа черных широкоскулых людей в солдатских шинелях и стеженках. Низко пахнет казармой -- кислым хлебом и капустой, что ли? И еще тонкий запах не то овчин, не то воды. "Степи", думает профессор и зорко вглядывается в узкоглазые лица. И глаза их лежат не на профессоре и возможно не на рослом наркоме Цвиладзе, а на том, кого с удивлением видит профессор позади спины наркома.
На высоком мраморном пьедестале полуторасаженной высоты золоченый, литой, в высокой короне. На ладонях и ступнях у него лотосы, около висков -- веероподобные украшения...
Профессор вспоминает "Канты по краям его одежды оторочены золотой проволокой, ею же отделаны ногти".
И Дава-Дорчжи, высоко подняв маленький круглый подбородок, смотрит поверх головы наркома прямо в темные и узкие, как степные травы, глаза статуи Сиддарта Гаутамы, прозванного Буддой.
И возможно, гортанный голос наркома Цвиладзе напоминает им -- этим широкоскулым -- вечерние голоса коней или, лучше, утренние... Они молчат.
Нарком -- высокогруд, в сером пиджаке и серой барашковой шапке. Из кармана у него торчат газеты.
-- Товарищи и граждане, трудящиеся Востока! Приветствую вас от имени Совета Народных Комиссаров Северных Коммун. В вашем лице, товарищи и граждане, мы видим представителей далекой Монголии и даже, кажется, Китая... Позади меня (нарком машет рукой и заглядывает в записку) -- статуя Будды, захватнически вывезенная из монгольского ламаитского монастыря аймака Тушуту-Хана царским генералом Кауфманом... Статуя эта является религиозным фетишем -- поклонением для монахов и одураченных ими темных масс. Однако, товарищи... мы, пролетарии, умеем уважать не только принципы национальности, но и искреннее религиозное чувство. В то время, как царский генерал Кауфман проиграл статую Будды в карты генералу Строганову, мы, коммунисты, уважая национальные требования и сознавая, что там, где национальные перегородки, национальное об'единение и обособление от других наций разбивают и уничтожают отжившие рамки патриархально-родового и феодально-патриархального быта, разбивают реакционные узлы семьи, рода, племени и соседской общины... Создают необходимую историческую почву для классовой борьбы, -- там коммунизм выдвигает национальное об'единение в противовес патриархально-феодальной анархии и внешнему чуже-национальному гнету, каковы теперь отношения к вам китайских империалистов... Нельзя же так с бухты-барахты от ханского феодализма перейти к организованному социализму. Мы желаем, чтобы из тьмы и темноты, из духовной нищеты складывались национальные типы -- киргиз, туркмен, монголы... Однако, товарищи, помощь выявлению национального лица не значит помощь церковникам, ламам и монахам, и поэтому, граждане и товарищи, постановление Малого Совета Народных Комиссаров о передаче в руки представителям монгольского народа здесь находящейся в покоях...
Нарком поднял высоко кулак, злобно тыча им на японские гобелены, тибетское оружие и на низенькие черного пахучего дерева бурханчики крошечных Будд.
