У Юри сжалось сердце, и он отвернулся. Виктора можно было бы простить на месте только за это выражение лица, но тернистый лабиринт его разума совершенно не хотел этого делать.

— Пожалуйста, Юри… — голос Виктора сорвался, словно налетел на препятствие. — Если ты не хочешь возвращаться или даже разговаривать, можно я хотя бы подвезу тебя домой? Я не хочу, чтобы ты плутал среди этих улиц, и я… мне не нравится ссориться с тобой, — он звучал так, будто снова был на грани слез — а Юри был слаб, слишком слаб. — Я хочу все исправить.

Сделав последнюю затяжку, Юри бросил окурок под ноги и тяжело выдохнул, пытаясь прогнать болезненные переживания из тела.

— Хорошо, — сказал он. — Пойдем куда-нибудь, где сможем поговорить.

В конце концов они припарковались в длинной тени заколоченной церкви, отбрасываемой от ее увитого плющом шпиля. Юри уставился на лобовое стекло, когда Виктор развернулся на сиденье лицом к нему.

— Прежде всего, я сожалею о том, что сказал о тебе. Было жестоко использовать это слово. Я знаю, что ты делаешь то, что делаешь, потому что это правильно, и я бесконечно восхищаюсь этим.

— Благодарю, — сухо ответил он.

— И я извиняюсь… за несправедливые обвинения. Я просто сильно расстроился и не понял, — вздохнул Виктор. — И я все еще не понимаю, но не могу… Я ненавижу это. Но я не хочу воевать с тобой. Я хочу пойти домой, поужинать вместе, поговорить о книгах и забыть обо всем.

Юри тяжело сглотнул. Он тоже этого хотел, хотел насладиться последней ночью, которую они могли бы провести вместе — кто знает, когда еще выпадет такой шанс? — но надо было избавиться от постоянной необходимости ходить по тонкому льду.

— Я думал, что ты сможешь понять. Любая страна может делать как хорошие, так и плохие вещи, и нет в мире только черного и белого, — он теребил край пиджака. — Япония все еще дорога мне, даже если сейчас я работаю на ее врагов. Да, я делаю эту работу, но это не значит, что я не ненавижу то, что англичане творят в Азии, или то, что они все еще цепко держат отнятые по всему миру земли и ведут себя так, как будто они оказывают местным людям огромную услугу, беззастенчиво грабя их. Это политика. Сложная штука.

— Но мы лучше — мы должны быть лучше, чем они, — голос Виктора зазвучал очень напряженно, отчаянно. — Я знаю, что наши союзники совершали ужасные вещи, даже если сейчас они выступают против фашистов. До Революции в России тоже происходили кошмарные вещи. Люди, которые работали на земле, были личной собственностью помещиков. Иногда правительство сваливало вину за какое-то происшествие на евреев и провоцировало бурные беспорядки, чтобы уничтожить их дома, убить людей. И едва ли мы были дружны с японцами. Но это было до того, как мы встали на путь коммунизма. Это лучшая система государственного управления и правильный способ, как жить и трудиться вместе, как стать сильнее. Мы не такие, как капиталисты и империалисты.

— Мне в школе говорили все то же самое… — ответил Юри, наконец-то повернувшись к Виктору. — Только о Японии. Что мы — раса господ, что наши Императоры происходят от богов, что империя является лучшим видом правления и мы просто обязаны завоевать всю Азию и объединить ее под одним престолом. Я был хорошим кандидатом на дипломатическую службу, потому что без труда говорю на трех европейских языках, но я знаю, что если бы поступил в университет в Японии, вместо того чтобы учиться с «развращенными европейцами», я бы не был сейчас каким-то мелким помощником. В некотором смысле хорошо, что мое настоящее занятие заставляет меня нервничать, потому что в глазах полковника Накамуры и других старших сотрудников я выгляжу просто безвольным дурачком — следовательно, не угрозой, — он вздохнул. — Я не… я не имею в виду, что Советский Союз точно такой же, как Япония, тем более как европейские фашисты. Но разве ты не видишь, что многие вещи, которые ты говоришь о своей стране, — это всего лишь то, что тебе навязали, то, что ты обязан думать, а не то, что ты думаешь искренне?

Словно облака при сильном ветре, смущение, борьба и боль пронеслись по лицу Виктора:

— Юри, если я буду думать об этих вещах слишком много, я не смогу делать то, что делаю здесь.

— Я вроде прекрасно справляюсь, — хмыкнул Юри.

— Но тебе было бы куда тяжелее, если бы ты прятал всего себя, а не часть, — он сжал кулаки. — Ты должен лгать своим коллегам, быть осторожными в их кругу, но они зовут тебя по имени и говорят с тобой на твоем родном языке. Ты пишешь домой своей матери. Ты живешь своей жизнью. А я живу жизнью человека, которого презираю всеми фибрами своей души. На улицах я вижу плакаты о том, что мой народ — паразиты, которых надо истребить. Я встречаюсь с членами правительства, которые предлагают мне рабский труд советских пленных на заводах герра Риттбергера, и пока война не кончится, боюсь, мне скоро потребуются оправдания относительно того, почему я хочу нанимать только немцев, которым должен платить зарплату. Мои родители были убиты нацистами, а мой родной город уже почти два года является полем битвы. И только находясь с тобой, я могу говорить на языке моего отца, и я люблю тебя, но ты не можешь отвечать мне на нем.

Юри застыл. Они произносили эти слова, да, но никогда на их общем языке, а теперь истончившаяся завеса отрицания разорвалась до конца. Четыре слога отозвались эхом в его голове: ich liebe dich (6), словно в них билось сердце самого Виктора, околдовывая Юри.

— Я должен знать, что переживаю все это по какой-то глубокой причине, — продолжил Виктор, — я должен знать, что мы правы, что мы лучше, что, когда Красная Армия погонит немцев обратно по Европе, мы будем освободителями, и… — его голос стал тише, — …и что я не провел здесь годы только ради того, чтобы лагеря, опустев от военнопленных Германии, наполнились бы пленниками моей страны.

Что-то защипало в глазах Юри, и он сдвинул очки, чтобы потереть их; пальцы стали влажными.

— Я просто… Я не выношу разговаривать с набором фраз, внушенных твоим правительством, а не с настоящим тобой. Мне так хочется, чтобы ты размышлял об этих вещах самостоятельно.

— Ясно, — кивнул Виктор. — Я понимаю, — и затем мягко, почти про себя: — Мне бы тоже этого хотелось.

Рука Виктора все еще лежала на колене, сжатая в кулак; взяв ее, Юри осторожно расправил напряженные пальцы. Быстро оглядевшись вокруг, он оставил короткий поцелуй на костяшках.

— Думаю, я хотел бы вернуться сейчас к тебе домой. Если ты позволишь.

— Да, — сказал Виктор и потер глаза. — Да, с радостью.

Они смотрели друг на друга в течение долгого времени, практически так же робко, как и в их первый вечер, случившийся почти год назад. Юри стиснул руку Виктора в своих, внезапно яростно не желая отпускать ее.

— Виктор, — сказал он, как будто протягиваясь через огромную пустоту и наконец касаясь чего-то плотного, настоящего. — Я тоже тебя люблю.

***

«Дорогие Юра и Мила».

Виктор остановился, задумчиво прикусив кончик ручки. Он откладывал написание ответа в течение нескольких месяцев, но с января появился постоянный наземный маршрут для доставки почты в город и из него, и вероятность того, что письмо действительно дойдет до них, значительно повысилась.

«Благодарю вас за ваши добрые пожелания и приветствия; пожалуйста, передайте всем и мои. Юра, приятно слышать, что твоя дорогая мама по-прежнему с тобой и работает.

Я хочу выразить огромное восхищение и поздравить вас и ваших товарищей с успешным прорывом немецкой блокады. Будучи сыном Ленинграда, я никогда раньше не испытывал такой гордости, как сейчас, когда думаю о вашей храбрости и силе и о полном разгроме немецких войск. Твердо верю, что это скоро произойдет. Сожалею, что, возможно, пройдет какое-то время, прежде чем я смогу послушать музыку, о которой ты написал, но постараюсь по возможности поискать ее, когда смогу. Уверен, что она вдохновит любого из наших союзников на такое же мужество и пробудит в них гордость».

Ему хотелось бы узнать имя композитора. Юри ничего не слышал о ней при периодическом прослушивании английского радио, но он нечасто включал его. Виктор только и предавался мечтаниям о том, как они бы послушали ее вместе, прижавшись к маленькому приемнику Юри, чтобы разделить что-то от атмосферы города через музыку, даже если Юри никогда не попадет с ним в Ленинград. Это осознание убивало его. Но способ должен быть, даже если на это потребуются годы. Когда законы против гомосексуалистов будут отменены, когда коммунизм придет в Японию или в Великобританию, когда все границы между странами падут, они смогут свободно любить друг друга. И он будет ждать Юри, если потребуется.