Вот о чем, например, судачили в эти дождливые зимние дни в Вавилоне. Всех занимало дело некоего Набу-уцалли, который обязался за два года и пять месяцев обучить свободного горожанина Бел-ахе профессии бандита и сутенера. За это учителю помимо процента от «дохода» ученика полагалось два сикля серебра на «угощение». Прослушав курс и освоив тонкости грабительского ремесла, Бел-ахе решил выйти на большую дорогу. Однако ему не повезло, стражи порядка схватили его после первого же разбойного нападения. Уже сидя в доме скорби[34], неудачник подал в суд на учителя, обвинив его в недостаточной профессиональной квалификации. В счет возмещения Бел-ахе потребовал от Набу-уцалли выплачивать один суту (15 литров) ячменя в день его семье, пока тот сидит в тюрьме.

Рахим лежал на спине и с неясным томлением в душе наблюдал за мелкими, озябшими, промокшими, зимними звездами. Слезы навернулись, когда вспомнил, как когда-то, ворвавшись в пределы поганой Ниневии, вырвал меч у растерявшегося ассирийского воина и отрубил ему кисть правой руки. Воин-то был совсем мальчишка и, видно, из богатой семьи. Вооружение на пареньке было знатное: жилет из буйволиной кожи с нашитыми бронзовыми бляхами, шлем с загнутым вперед навершием, поножи, налокотники, алый плащ. Когда Рахим лишил его кисти, тот заскулил как щенок, прижал кровоточащую ручку к груди… Тогда декум изрядно поживился, трофеи продал, и до сих пор, вспоминая былое, голова кружилась от гордости. В такие минуты он чувствовал себя непобедимым.

Рахим никогда не насиловал пленниц – звериного в нем было с мизинец. Разве что только после команды, когда в лагерь допускались торговцы сикерой[35], когда одновременно заунывно и разухабисто начинали звучать трубы, призывавшие отпраздновать победу, он позволял себя чуть расслабиться. Никогда не бегал смотреть на знатных пленниц, которых водили по лагерю с задранными подолами, чтобы срам на люди, чтобы любой придурок, завидев завитой волосатый мысок на умащенном, белейшем теле бывшей царской наложницы или жены богатого вельможи, мог разразиться хохотом. Правда, Рахиму был известно – ржут и тыкают пальцами по большей части от радости, что остались живы. Если удержу не было, Рахим всегда старался договориться с пленницей, пообещать хотя бы что-нибудь, любую безделицу. Например, продать ее самому добродушному из торговцев живым товаром. Бывало, заговаривался с несчастной женщиной и трепался с ней до рассвета, и, случалось, утром та валялась у него в ногах, молила, чтобы хозяин не продавал ее. Среди его добычи попадались и знатные, ухоженные дамы, и горожанки из бедных. Каждый раз он старался решить их судьбу по справедливости, как договаривались.

Однажды, после взятия Урсалимму, достались ему из добычи меча две молоденькие сестры-близнятки. Вот что он сказал им.

– Обеих мне вас не прокормить. Сами решайте, кто останется у меня, а кого продам перекупщику.

Девушки бросили жребий, расставались долго, с рыданиями. Доставшаяся Рахиму теперь имеет семью, сидит с мужем-иври на земле, выращивает чеснок. Где ее сестра, никто не знает. Говорят, ее продали в Харран.

Сон по-прежнему не брал его. Как заснешь после таких мыслей! Что если Луринду погонят по лагерю с задранным подолом. Охотников поглазеть на ее наготу будет предостаточно – девица приятна на вид, крупна телом, все при ней. Сможет ли Нур-Син защитить ее или только и будет попрекать происхождением?

Возопил он к Мардуку-Белу. Безгласно, со слезами на глазах, с рыданиями в печени. Как иначе, не жертвуя Луринду, он мог спасти семью? Было время, когда сам Набополасар оставил в заложниках своего сынка Навуходоносора. Это было страшное испытание, уж он-то, Рахим, знает. Теперь ему самому досталось отпить из той же чаши. Он сам шагнул в темный лабиринт, сам напросился на бой с этим тайным поклонником чуждого Вавилону Яхве. До какой степени Амель-Мардук потерял рассудок можно судить по тому выбору, который новый правитель сделал в канун праздника урожая. Все горожане – от нищей голытьбы до самых сильных и великих – собирались чествовать финиковую пальму-благодетельницу, а этот собрался на охоту! Мало того, в городе шептались, что новый правитель даже изваяние Набу, покровителя охотников, не изволил взять с собой. Что же это за охота, поражались горожане, если Набу не сможет окинуть взглядом свои угодья, если зверье не сробеет при виде его гневного взгляда, если их повелитель не прикажет добыче наполнить силки дворцовых ловчих, броситься под царские стрелы?

Он вспомнил разговор с Набонидом и тихо, сквозь зубы выругался. Главный писец царской канцелярии несомненно что-то пронюхал, но разве его, змея, ухватишь! Неужели и Нур-Син из той же скользкой породы?

Луринду, в преддверии праздника урожая промаявшись ночь без сна, утром встала раньше других. Рабыня, старенькая Нана-силим, еще ворочалась на ложе в подсобке возле кухни, а внучка хозяина уже успела умыться, глянуть на восходящее солнце (как назло ясное и большое), развести огонь в очаге. Потом, не зная, куда себя деть, уселась на корточки перед невысоким столиком, глянула на себя в бронзовое зеркало и едва не заплакала…. Сказать, что в то утро она не нравилась себя, значит, ничего не сказать: весь облик – личико, тонкие высокие брови, округлые губки, особенно большие, привычные к труду руки – вызывали у нее чувство, схожее с отвращением. Что, например, можно сделать, с этим противным округлым личиком. Сколько ни сурьми тонкие брови, ни румянь щеки, ни втирай мази, тайком от дедушки купленные бабушкой в соседнем квартале у цирюльника Берды, – все напрасно. И рот у нее великоват. Этой зимой все дворцовые модницы вырисовывали помадой губки «бантиком». А у нее губы полноваты для «бантиков», пусть даже и «чувственные», как выразился один глупый мальчишка в эддубе, приславший ее обожженную глиняную табличку с проткнутым стрелой Иштар сердцем. Стоит ей по последней моде намалевать губы, и она станет похожа на корову. В самый раз в жены, вздохнула она, этому жирному крокодилу Икишани. И телом крупна, и ножищи, как у крестьянки, а Нур-Син, наверное, привык к изящным ступням, к маленьким, непрощупываемым грудям, длинным волосам, чтобы на голове, Нергал знает что, можно было соорудить.

Ну и ладно!

Она надула щеки, потом резко выдохнула.

Ну и пусть!

Снизу из внутреннего дворика донесся тонкий протяжный вскрик ее младшего дяди Хашдайи. Видно, дед опрокинул на него обязательный по утрам глиняный таз с ледяной водой. Луринду подошла к дверному проему, глянула во двор, вздохнула – наступил жуткий день, а в доме все, ну все, как обычно! Как будто ничего не случилось! Дед машет деревянным мечом, затем начнет прыгать на одной ноге, потом на другой. Напрыгавшись, прикажет Хашдайе лить холодную воду на свою лысую, обрамленную венчиком седых волос голову. Потом дед и бабка заставят ее съесть овсяную кашу, выпить кислого молока, потом будут полстражи наряжаться и только потом отправятся в этот проклятый дворец на эти проклятые смотрины!

Как нелепа и однообразна жизнь! Куда только боги смотрят!..

Она вернулась к столику, вновь бросила взгляд на свое отражение в металле, опять надула щеки и громко выдохнула. Интересно, каков из себя этот самый Нур-Син. Бабушка сказала, из знатных, ее дальний родственник. Значит, спесив и глуп, как ошметок осла. Ее двоюродные сестры, дочери Иддину-Набу, уж такие привереды, уж такие гордячки, что дальше некуда. Дед сетует – он не воин, не храбрец! Отваги в нем нет! Ну и ладно! Нужен ей воин, как ослице рога. Годами его дома ждать, в одиночку тащить на себе хозяйство, а вернется из похода, и тоже, глядишь, наладится по утрам махать мечом и скакать на одной ноге. (Луринду не представляла себе хорошего воина, который, как дедушка, по утрам не занимался бы физическими упражнениями.) А то еще возьмет моду обливать ее по утрам ледяной водой. Нужен ей этот военный!..