– Приезжайте, Николай Петрович, на месте будем разбираться, кто есть кто. Видимо, у вас это семейное – уж больно любите вопросы задавать, причем не к месту и не ко времени.

– В смысле?

– Да какой тут может быть смысл?.. Экий же вы дотошный, Николай Петрович. Приезжайте, я все объясню на месте.

Через час Николай Петрович переступил порог его квартиры, настороженно глядя исподлобья и протягивая ладонь:

– Будем знакомы, выходит?

Ладонь у Николая Петровича оказалась плоской, холодной и шершавой, как наждачная бумага. Леониду Максимовичу сразу вспомнился рассказ Марсель про ее бабку, как та называла нелюбимого зятя – «проклятьем заклейменный». Да, не отказать было той бабке в наблюдательности. Было, было что-то в облике Николая Петровича истинно пролетарское, готовое в любую секунду склониться к земле и нащупать булыжник, чтобы запустить его в голову любому представителю «мира насилья». Тлела в настороженных глазах искорка классовой ненависти к буржуям и всякого рода подозрительной интеллигенции, которую на данный момент представлял гостеприимно улыбающийся Леонид Максимович.

– Проходите на кухню, Николай Петрович, я пельмени сварил. Руки можно в ванной помыть.

Когда уселись за стол и выпили по рюмке водки, не чокаясь, и закусили первым пельменем, Леонид Максимович проговорил со всей решительностью:

– Хорошо, что Марсель пока не пришла, успеем обсудить дела наши скорбные.

– А где она? Марсель-то?

– Так по скорбным делам и бегает.

– Не, а чего со мной обсуждать-то? Вот он я, приехал, с работы кое-как отпросился, отпуск без сохранения зарплаты пришлось оформить. Тоже, знаете ли, проблема. Нынче никто в чужие проблемы вникать не хочет, если стоит у тебя смена по графику, морду всмятку разбей, но выйди и отпаши, как положено. А я вот он, приехал. И с похоронами помогу, конечно. И денег тоже привез. Немного, но сколько собрал. Мы люди скромные, счетов в банках и домов с «Мерседесами» не имеем.

– Ну, это понятно. И на том спасибо. Только я не о деньгах поговорить хотел, хотя и о них тоже. Куда ж без них? Я о вашей дочери хотел поговорить.

– А что такое? Вроде все с ней раньше в порядке было. Правда, я ее давно не видел, уж и забыл, как она выглядит, не узнаю, поди, как увижу. Но не моя вина.

– Да вас никто и не обвиняет, Николай Петрович. Тем более что с вашей дочерью действительно все в порядке, если не считать того, что без матери осталась. А ведь ей всего восемнадцать лет. Причем, как мне показалось, и в свои восемнадцать она сущий ребенок. Вон, даже домой боится идти, потому что там никого нет. А мать умерла.

– Ну, это уж глупости, я вам скажу. Баловство. Кого бояться-то? Мать-покойницу, что ли? Так нынче живых надо бояться, а не мертвых.

– Так-то оно так, но… Вы должны ее понять, проявить понимание и сочувствие. Вы же отец все-таки.

– А что я? Я ж не отказываюсь. Вы толком объясните, что нужно сделать, чтобы все понятно было, а то я человек простой, не понимаю этих ваших разговоров вокруг да около. Вы конкретно скажите, что от меня требуется. Чтобы все ясно стало.

– Ну, если конкретно. Понимаете, Николай Петрович. Смерть матери – это очень большая травма для вашей дочери. Очень большая.

– Фу ты, опять за рыбу деньги! Конечно, травма, кто спорить-то собирается? Все мы когда-то родителей хороним, у всех травма. Жизнь есть жизнь, чего вокруг нее лишние кружева развешивать?

– Да, согласен. Кружева, может, и ни к чему. И смерть близкого человека для всех горе и травма, но все справляются с горем по-разному. Мне кажется, что нельзя вашу дочь сразу окунать в одиночество, как в омут с головой. Ей это труднее, чем другим. Она более ранимая, чем другие. Не знаю, мне так показалось. Даже рука не поднялась на своем настоять, когда она домой идти не хотела. Вот, ключи от своей квартиры дал, чтобы здесь хоть немного в себя пришла. Она ведь одна, как я понял. У нее никого, кроме вас, нет. Ни подруг, ни знакомых. Совсем одна.

– Конечно, одна. С такой бабкой, какая у нее была, и подруг хороших не заимеешь. Она ж никого в дом не пускала, зараза такая. И мне вместе с женой и дочкой жить не дала. Эх, да что говорить, все равно не поймете! Это пережить надо, чтобы понять.

Николай Петрович задумчиво придвинул к себе графин с водкой, налил в рюмки и выпил, не дожидаясь приглашения хозяина. Промокнул губы тыльной стороной ладони и произнес настороженно:

– И все-таки, не пойму я вас с вашими подходцами? Не пойму, куда вы клоните. Вот не пойму, и все!

– Ну, тогда я вам прямо скажу, Николай Петрович. Может, вы пригласите Марсель пожить какое-то время в своей семье? Ну, чтобы люди рядом были, чтобы она в разговорах была, в суете, в движении жизни…

– Ой, да какое у нас движение, скажете тоже! С работы да на работу, да уроки у детей проверить, да пообедать-поужинать. Ну, по весне в земле еще копаемся, участок у нас за городом в коллективном саду. А летом прополка-поливка, да заготовки на зиму. Тоже мне, движение жизни нашли!

– Так это и есть самое оно, то есть настоящее движение, Николай Петрович. Это все равно лучше, чем одной в квартире сидеть, где недавно мать умирала! Это лучше, уверяю вас!

– Ну, если так обстоит дело… Что ж, пусть живет, сколько ей надобно, я не против. Давай-ка еще за это выпьем по маленькой. Добрый ты человек, да… Заботишься о сироте, значит. Нынче доброго-то человека днем с огнем не сыщешь, уж я-то знаю, что говорю.

Марсель застала отца уже изрядно выпившим, глянула со стыдливой досадой, садясь за стол. Однако Николай Петрович ее досады не заметил вовсе, потянул руку, намереваясь погладить по голове:

– Ух ты, какая… А как выросла-то, доченька. Встретил бы, не узнал. И глазки мамкины, зеленые, как трава, и личико беленькое. А родинка на виске моя отпечаталась, гляди-ка! И веснушки на носу никуда не делись.

– Не надо, папа. Пожалуйста… – отстранилась от его неуклюжей ласки Марсель.

– Ну не надо так не надо. Как скажешь. Стыдишься отца, да?

– Нет, почему, – нервно пожала плечами девушка, отведя взгляд.

– Стыдишься, стыдишься. Что я, не вижу? Все вы меня стыдились. И бабка твоя, и мать.

– Не надо сейчас про маму, папа. Пожалуйста.

– А я чего? Я ничего. Я только правду. Да я и не обижаюсь, чего ты. Что было, то быльем поросло. Видишь, приехал вот. Попрощаться с твоей мамкой по-человечески, с похоронами помочь. И денег привез, хоть и немного, но сколько собрал. А если что не так сказал, ты уж извини меня, дурака. Я всяким душевным тонкостям не обучен, сама знаешь. Да еще и устал с дороги. Я ведь после ночной смены не спал, сразу на вокзал помчался. Голова уже ничего не соображает. Того и гляди, засну прямо за столом.

Марсель кивнула, глянула на Леонида Максимовича, будто просила помощи. Тот с готовностью поднялся из-за стола:

– Сейчас я раскладушку принесу и белье. Его и впрямь уложить надо.

– Да, если можно… – виновато улыбнулась Марсель – Понимаете, ему совсем пить нельзя, он сразу такой становится. Неловкий…

– Ну да, ну да. Неловкий я, говоришь? Ишь. И ты такая же выросла, я вижу, – горько вздохнул Николай Петрович, пытаясь положить подбородок в подставленный ковшик ладони. Но попытка не удалась, и подбородок скользнул мимо, отчего Николай Петрович вздохнул и того горше: – Да, ты такая же, как твоя бабка. Тоже меня презираешь. А я вот приехал, между прочим. По первому зову приехал! А ты гордая, да?

– Пап. Ты вставай из-за стола и раздевайся пока. Я быстро постелю, и спать ляжешь, – устало проговорила Марсель и поморщилась болезненно.

Так и сидела потом – с тенью болезненности на лице, пока Леонид Максимович возился с раскладушкой. Хотела было помочь отцу, но тот запротестовал:

– Не надо, я сам… Я вот лягу сейчас и спать буду, и не услышишь меня… Надо же, гордая какая… А я вот приехал…

Вскоре его бормотание стихло, сменившись тяжелым храпом. Леонид Максимович вздохнул, сел напротив Марсель, спросил сочувственно: