Однако, леди и джентльмены, не этих избалованных детей я должен представить вам после сегодняшнего нашего обеда. Я позволил себе поболтать о них лишь для того, чтобы мне легче было перейти к другому разряду детей, совсем на них непохожему, куда более многочисленному и вызывающему куда большую тревогу. Дети, которых я должен вам показать, это дети бедняков нашего огромного города, дети, которых десятками тысяч уносит смерть, но чью жизнь во многих и многих случаях можно сохранить, если все вы, действуя согласно божьему промыслу, а не наперекор ему, поможете их спасти. (Возгласы одобрения.) Две угрюмые няньки, Болезнь и Бедность, приведшие сюда этих детей, присутствуют при их рождении, качают их убогие колыбели, заколачивают их гробики, насыпают холмики земли над их могилами. Из ежегодного количества смертей в этом городе больше трети составляет смерть в противоестественно раннем, детском возрасте. (Внимание!) Я не стану, как принято делать с теми, другими детьми, обращать ваше внимание на то, какие они благонравные, красивые, умненькие, какие они подают надежды и на кого они больше всего похожи; я прошу вас об одном: посмотрите, какие они хилые, как уже видна на них печать смерти! И еще я прошу вас, во имя всего, что пролегает между вашим собственным детством и тем временем, о котором столь неудачно говорят, что человек впадает в детство, когда прелесть ребенка бесследно исчезла, а осталась только его беспомощность, - я призываю вас, священным именем Жалости и Сострадания, обратитесь мыслями к этим детям. (Крики "браво".) Несколько лет тому назад, будучи в Шотландии, я как-то утром сопровождал одного из гуманнейших представителей гуманного врачебного сословия в его обходе самых неимущих обитателей старого Эдинбурга. В тупиках и улочках этого живописного города - а я с грустью должен вам напомнить, как часто живописность и тиф идут рука об руку, - мы за один час увидели больше нищеты и болезней, нежели многие люди могут представить себе за всю жизнь. Мы обходили одно за другим самые жалкие жилища - зловонные, недоступные свету, недоступные воздуху, сплошные звериные берлоги и норы. В одной из таких каморок, где в холодном очаге стоял пустой горшок из-под овсяной каши, а на голой земле возле очага жались друг к другу женщина в лохмотьях и несколько оборванных ребятишек, в каморке, куда, как сейчас помню, даже дневной свет, отражаясь от высокой, потемневшей от старости и дождей стены соседнего дома, проникал весь дрожа, словно и его, как и всех здесь, трясла лихорадка, - в этой каморке, в старом ящике от яиц, который мать выпросила в какой-то лавке, лежал маленький, изможденный и бледный больной ребенок. В памяти у меня навсегда запечатлелось его исхудалое личико, его горячие исхудалые ручки, сложенные на груди, его внимательные блестящие глаза, устремленные на нас. Он лежал в своем ящике, столь же хрупкой оболочке, как и его тело, которое он уже готовился покинуть, лежал молча, очень тихий, очень терпеливый. Мать сказала, что он почти не плачет, почти не жалуется, "лежит и как будто дивится, что, мол, такое с ним делается". Видит бог, подумал я, глядя на него, ему есть с чего дивиться: дивиться, как это случилось, что все у него болит, и он лежит здесь один, без сил, - а ему бы сейчас веселиться и петь, как те птицы, что никогда и близко от него не пролетают, - дивиться, как это его, дряхлого старичка, спокойно бросили здесь умирать, точно не резвятся совсем неподалеку на зеленой траве, под лучами летнего солнца, стайки здоровых, счастливых детей; точно по ту сторону горной гряды, нависшей над городом, не волнуется сверкающее море: точно не мчатся над ним облака; точно во всем мире нет ни жизни, ни движения, ни деятельности, а только застой и распад. Он лежал и смотрел на нас, говоря своим молчанием более проникновенно, чем любой красноречивый оратор: "Скажи мне, прошу тебя, чужой человек, что все это значит? И если тебе известно, почему я так рано, так быстро ухожу к Тому, кто сказал: "Пустите детей приходить ко мне и не препятствуйте им" *, - но едва ли считал, что они должны приходить к Нему такой трудной дорогой, какой иду я, - прошу тебя, открой мне эту причину, потому что я очень стараюсь до нее доискаться и очень много об этом раздумываю и по сей день". Немало бедных детей, больных и заброшенных, я видел с тех пор здесь в Лондоне; немало видел бедных больных детей, за которыми ласково и заботливо ходили бедняки - в нездоровом помещении и в таких ужасающих условиях, что о выздоровлении нечего было и думать; но всегда в этих случаях я снова видел своего бедного маленького знакомца, медленно угасающего в ящике из-под яиц, и он снова обращался ко мне со своей немой речью, снова недоумевал, что все это значит и почему, боже милостивый, такое случается?

Так вот, леди и джентльмены, такое не должно случаться, и не будет случаться, если это собрание - эта капля крови, питающей большое сердце общества, - согласится на те меры помощи и предупреждения, какие я в силах предложить. В четверти мили отсюда стоит величавый старинный дом. Некогда, без сомнения, в нем рождались цветущие дети, они вырастали, женились и выходили замуж, привозили туда уже своих цветущих детей, и те бегали по старинной дубовой лестнице, что сохранялась там до самого последнего времени, и с любопытством разглядывали старинную резьбу на дубовых панелях. Спальни и парадные гостиные этого старого дома превращены теперь в просторные больничные палаты, и в них лежат пациенты, такие крошечные, что рядом с ними сиделки кажутся хлопотливыми великаншами, а добряк-доктор дружелюбным, вполне христианским людоедом. За низкими столиками в середине комнат сидят выздоравливающие - такие маленькие, что они словно играют в интересную игру - будто были больны, а теперь поправляются. В кукольных кроватках лежат такие крошки, что каждому полагается подносик с игрушками; и, оглядевшись, вы можете заметить, как усталая, горящая от жара щека уткнулась в половину животного царства, направляющегося в Ноев ковчег, или как пухлая ручонка (это я сам видел) одним взмахом сметает на пол все оловянные войска Европы. Стены палат украшены яркими, веселыми, приятными для детского глаза картинками. В изголовье кроваток - изображения Того, в ком воплощено все милосердие и сострадание мира. Того, кто сам некогда был ребенком, и притом сыном бедняка.