Тогда к тебе я еду.
Полсотни больше двадцати пяти
В два раза - значит, ты в два раза лучше.
И вот тут присутствие Шута позволяет ему совсем по-новому подать коротенькую фразу, заключающую сцену, когда вне себя от жгучего гнева, пытаясь порвать смыкающееся вокруг него кольцо неизъяснимых ужасов, он вдруг чувствует, что рассудок его мутится, и восклицает: "Шут мой, я схожу с ума!" Это куда лучше, чем бить себя по лбу, бросая себе велеречивый и напыщенный упрек.
А Шут в сцене бури! Только сам побывав в театре, может читатель понять, как он тут необходим и какое глубокое впечатление производит его присутствие на зрителей. Художник-декоратор и машинист вложили в эту сцену все свое искусство, великий актер, играющий Лира, превзошел в ней самого себя - но все это бледнеет перед тем, что в ней появляется Шут. Здесь его характер меняется. Пока еще была надежда, он пытался лихорадочно-веселыми шутками образумить Лира, пробудить в его сердце былую любовь к младшей дочери, но теперь все это уже позади, и ему остается только успокаивать Лира, чтобы как-то разогнать его черные мысли. Во время бури Кент спрашивает, кто с Лиром, и слышит в ответ:
Никого. Один лишь шут,
Старающийся шутками развеять
Его тоску.
{Перевод Б. Пастернака.}.
Когда же ему не удается ни успокоить Лира, ни развеять шутками его тоску, он, дрожа от холода, поет о том, что приходится "лечь спать в полдень". Он покидает сцену, чтобы погибнуть совсем юным, и мы узнаем о его судьбе, только когда над телом повешенной Корделии раздаются исполненные невыразимой боли слова.
Лучше всего в сценах в степи Макриди удается место, когда он вспоминает о "бездомных, нагих горемыках" и словно постигает совсем иной, новый мир. Но вообще этим сценам несколько не хватает бурности, сверхчеловеческого безумия. Зритель все время должен чувствовать, что главное здесь - не просто телесные страдания. Однако беседа Лира с "Бедным Томом" была необыкновенно трогательной, так же как и две последние сцены - узнавание Корделии и смерть, столь прекрасные и патетичные, что они исторгли у зрителей искреннейшую и заслуженную дань совершенству. Показывая нам, как сердце отца не выдерживает переполняющего его отчаяния и разрывается с последним горестным вздохом, мистер Макриди добавляет последний завершающий штрих к единственному совершенному образу Лира, какой звала Англия со времен Беттертона.
Нам еще не доводилось видеть, чтобы какая-либо трагедия так потрясла публику, как этот спектакль. Он - истинное торжество театра, ибо утверждает его высокую миссию. Почти все актеры показали себя с наилучшей стороны. Кент мистера Бартли был совершенен во всех отношениях, а мисс Хортон играла Шута с редкостным изяществом и тонкостью. Мистер Элтон был лучшим Эдгаром, какого нам только довелось видеть, если не считать мистера Чарльза Кембла; Регана мисс Хадерт много способствовала общему впечатлению, а Эдмунд мистера Андерсона был полон энергии и очарованья. Для описания же всего прочего, потребовавшего стольких знаний, вкуса и стараний, мы прибегнем к перу превосходного критика из "Джона Буля" *, ибо лучше него сделать это невозможно.
4 февраля 1838 г.
МАКРИДИ В РОЛИ БЕНЕДИКТА
Перевод И. Гуровой
Во вторник опять давали "Много шуму из ничего" и "Комуса" * и театр был полон. Публика принимала их так же восторженно, как и в бенефис мистера Макриди, и теперь они будут повторяться дважды в неделю.
Нам хотелось бы сказать несколько слов о мистере Макриди в роли Бенедикта не потому, что нужно хвалить достоинства его игры тем, кто видел ее сам, - достаточно вспомнить, как рукоплещут ему зрители, - а потому, что, на наш взгляд, ему не воздают должного некоторые из тех, кто описал спектакль для той знатной и благородной публики (ее, увы, больше, чем хотелось бы), которая редко удостаивает своим посещением театры, за исключением, разумеется, заграничных, а если и решает осчастливить английский храм Мельпомены *, то, по-видимому, только из похвального желания очистить и возвысить своим присутствием зрелище, полное гнусных непристойностей, чем и объясняется ее обычный выбор места развлечения.
Трагику, выступающему в комедии, всегда грозит опасность, что публика останется к нему холодной. Во-первых, многим не нравится, что тот, кто прежде заставлял их плакать, теперь заставляет их смеяться. Во-вторых, ему надо не только создать соответствующий образ, но и с первых же минут сделать его настолько ясным и убедительным, чтобы зрители на время забыли о том мрачном и трагическом, с чем в их памяти связан сам актер. И наконец, существует широко распространенное убеждение, касающееся всех искусств и всех областей общественной деятельности, а именно: что путь, по которому человек идет много лет, - хотя бы путь этот и был усыпан розами, предназначен ему судьбой, и значит, ни по каким другим путям он ходить не умеет и не должен.
К тому же даже у людей с тонким взыскательным вкусом представление о героях пьесы в значительной мере определяется первым впечатлением; можно смело утверждать, что большинство, не полагаясь на собственное суждение, бессознательно видит Бенедикта не таким, каким он предстал перед ними при чтении пьесы, а таким, каким его впервые показали им на подмостках. И вот они вспоминают, что в таком-то месте мистер А. или мистер Б. имел обыкновение упирать руки в боки и многозначительно покачивать головой; или что в таком-то месте он доверительно кивал и подмигивал партеру, обещая нечто замечательное; или в таком-то месте держался за живот и дергал плечами, словно от смеха, - и все это представляется им присущим не манере игры вышеупомянутых мистера А. или мистера Б., а самому шекспировскому Бенедикту, подлинному Бенедикту книги, а не условному Бенедикту подмосток, и когда они замечают отсутствие какого-нибудь привычного жеста, им кажется, что опущена часть самой роли.
Взявшись играть Бенедикта, мистер Макриди должен был преодолеть все эти трудности, однако не кончилась еще его первая сцена во время первого спектакля, как вся публика в зале уже поняла, что до самого конца будет с восторгом следить за этим новым Бенедиктом - таким оригинальным, живым, деятельным и обаятельным.
