При входе в зал суда мне пришлось расстаться с непосредственным и естественным отношением к смешным до слез и устаревшим вещам, давно потерявшим какой бы то ни было смысл; вместо всего этого мне был вручен номерок. Такое требование, пожалуй, закономерно. В противном случае я вряд ли бы смог присутствовать при обряде надевания нелепой шапочки, без выполнения которого судья не может выносить смертного приговора и препровождать в вечность запятнанную кровью душу. Или разве я смог бы удержаться от смеха, - а это было бы недопустимым неуважением к суду, - при виде того, как досточтимый судья и два его добродетельнейших советника (мне никогда еще не доводилось слышать от двух человек одновременно столько добродетельных речей) со всей торжественностью и сознанием высокого долга облачались в шерстяные парики? Эти парики скорее пристали бы каким-нибудь негритянским певцам, которые по воле неисповедимого случая попали бы на подмостки, где разбирается дело об убийстве. А тут в парики, столь же неестественные и смехотворные, как и все театральные парики на свете, только что на этот раз не черные, облачалось собственной персоной высокое должностное лицо и два его досточтимых советника.

Когда же я отправился послушать прения с галереи палаты общин, багаж, который мне пришлось сдать на хранение вместе с зонтом, оказался куда тяжелее ноши, оставляемой Христианином в Странствии Пилигрима.

Мне прежде всего пришлось запихнуть в зонтик мое представление о различии между Черным и Белым, а ведь различие это настолько велико, что иной зонт от него может лопнуть. Но эта мера послужила мне на пользу, потому что иначе мне вряд ли удалось бы избежать суровых рук парламентской стражи, когда мне собственными ушами довелось услышать, как член палаты, выступавший при мне на предыдущей сессии и с глубоким волнением заявивший, что он пришел в это здание лишь затем, чтобы, положа руку на сердце, утверждать, что Черное это Белое и что понятия Черное вообще не существует, - на этот раз с таким же глубоким волнением сообщил, что пришел в палату лишь для того, чтобы, положа руку на сердце, утверждать, что Белое это Черное и что понятии Белое вообще не существует. Если вы имеете при себе такую штуку (именно с такими словами, по существу, обратился ко мне хранитель зонтов), как понимание различия между банальными общими фразами и истинно патриотическими настроениями, - то и с этим вам надо здесь расстаться. - О, с удовольствием, - согласился я. - Кроме того, у вас, наверное, есть собственное представление о совокупности кое-каких вещей, называемых Родиной, и их будьте любезны оставить с зонтом. - Охотно, - сказал я. - Ваше убеждение, что существует общественное мнение и что это не что иное, как болтовня в кулуарах, гостиных и клубах, будет для вас также немалой помехой, да и не вам одному; расстаньтесь и с этим. - С величайшей готовностью, - сказал я. Должен заметить, что после того, как меня так тщательно раздели и обработали, я с полным удовольствием провел время, что было бы просто невозможно, я в этом искренне убежден, сохрани я при себе зонтик со всем его обременительным содержимым.

"Будьте добры, оставьте зонтик!" Мне случалось бывать в церквах и оставлять свой зонт в построенных под средневековый стиль портиках; мне приходилось втискивать между его спицами сотни лет богатой событиями истории. Я присутствовал на многолюдных собраниях, устраиваемых под самыми священными лозунгами и притязающих решать величайшие проблемы, - и каждый раз при входе у меня отбирали мой зонт, до отказа набитый всеми христианскими добродетелями и терпимостью. Насколько я могу припомнить, мне всю мою жизнь приходилось либо подчиняться вежливому приказу "Будьте добры, оставьте зонтик!", либо отказываться от права на вход.

Дойдя до этих строк, я хотел было опять обратиться к Йорику, но тут я услышал весьма вежливый голос, предлагавший мне "предъявить номерок и получить зонтик". Я с успехом мог бы обойтись и без номерка, потому что мой зонт был единственным на вешалке Хэмптон-Корта, где я снова очутился, сам того не заметив, обойдя кругом весь дворец. Тем не менее я вручил номерок, снова обрел свой зонт и, раскрыв его, вышел вместе с моей маленькой причиной под проливной весенний дождь, в шуме которого в этот день уже чувствовалось приближение лета.

1 мая 1858 г.

ОБЪЯВЛЕНИЕ В "ДОМАШНЕМ ЧТЕНИИ" О ПРЕДПОЛАГАЕМОМ ИЗДАНИИ "КРУГЛОГО ГОДА"

Перевод И. Гуровой

После выхода в свет завершающего номера "Домашнего чтения" журнал этот сольется с новым еженедельником "Круглый год", и название "Домашнее чтение" станет лишь частью титульной страницы "Круглого года".

Проспект этого журнала гласит:

"Обращение

Девятилетнее существование "Домашнего чтения" - вот лучшее поручительство за дух и цели "Круглого года", какое только может найти публика.

Покидая журнал, перестающий выходить, и собираясь отдать все силы журналу, вступающему в жизнь, я имею счастье сохранить весь свой редакционный штат и то литературное и деловое сотрудничество, которое превращает мой труд в радость. В некоторых важных отношениях я получаю возможность ввести значительные улучшения. Но пусть они сами говорят за себя, когда придет срок.

Девять лет я из недели в неделю искал то слияние даров воображения с подлинными чертами жизни, которое необходимо для процветания всякого общества, а теперь Этим поискам будет отдан весь "Круглый год". Старые еженедельные заботы и обязанности уходят в прошлое, но лишь для того, чтобы, внушая еще большую любовь к обещая еще более светлые надежды, вернуться в настоящем и будущем.

В моих планах, исполнению которых будет посвящен "Круглый год", я рассчитываю на гораздо более широкий круг читателей - и круг, неуклонно растущий. И я уверен, что надежды мои осуществятся, если они заслуживают осуществления.

Цель моего журнала ясна, и он будет неуклонно стремиться к ее достижению. Его страницы покажут, ради какого благого намерения принят их девиз и насколько верно и горячо рассказывают они

повесть наших жизней из года в год.