– Завтра, чем свет, мне из Москвы выезжать, – с видимым удовольствием и некоторой важностью заявил своим приятелям Афанасий Кириллович Нарышкин, юноша лет двадцати, румяный, цветущий и кудрявый.

– Что так рано? – спросил его молодой стольник Михайло Урусов.

– А как же? В Братовщину поспеть надо, ведь я навстречу Артамону Сергеевичу послан государыней-сестрицей. Думный дворянин Лутохин у Троицы встретит, а я с придворной каретой – в Братовщине.

– Ну, дай-то Бог!.. Уж скорее бы он приезжал… Все бы уладил! – послышались несколько голосов с разных сторон.

– Хорошо вам в это верить, – вступил в беседу молодой Федор Салтыков, закадычный друг и приятель Афанасия Нарышкина. – А мне не верится, да и все тут!

– Что тебе не верится? – с досадою перебил друга молодой Нарышкин.

– А вот не верится, чтобы боярин Матвеев мог все уладить да устроить, как вы все думаете.

– Да видно, ты забыл, кто таков Артамон Сергеевич Матвеев! – запальчиво заговорил Афанасий Нарышкин. – Ведь он был царю Алексею другом, советчиком его и ближним при нем боярином! Все дела он вершил, без него ничто и не делалось… Он приедет, и все наладит по-прежнему…

– Как же, по-прежнему, когда прежде такого не видывали и не слыхивали, что теперь творится! Семь лет он в отлучке был, от московского обычая отвык совсем, да вдруг наладит! Ведь он не Бог же – не всемогущ.

– Не Бог, конечно, и не всемогущ, – заговорил уже гораздо тише и сдержаннее Нарышкин. – Однако он человек умнейший и опытный в делах… Он сумеет и смуту унять, кабы она завелась да проявилась…

– Вот того-то я и опасаюсь: сумеет ли? А что смута завелась, что она готовится – так это верно. Пойди, прислушайся, что говорят в народе… Знаешь, чай, Луку Сабура, брата моего молочного… Вот его послушай, что он рассказывает. Страх тебя обуяет поневоле… Кругом нас ковы куются, волки хищные рыщут, народ и стрельцов мутят, на бояр натравляют. И кто всем делом ворошит – никому неведомо… А уж дождемся мы вновь смутного времени, когда брат на брата с ножом шел – вот увидишь…

Юноша говорил с таким убеждением, так горячо и сильно, что его слова тяжело подействовали на окружающих и на самого Афанасия Нарышкина. Никто не решился вступать в спор с Федором Салтыковым. Даже сам Нарышкин смолк. Все предпочли переменить разговор, перевести его на какую-то обыденщину. Затем один за другим удалились, оставив друзей наедине.

– Ты не сердись на меня, голубчик Афанасий Кириллович, – сказал Федор Салтыков своему другу, положив руку ему на плечо. – Мы с тобою, что братья названые, и по природе-то друг с другом схожи – издали нас и не отличишь, пожалуй. Так стану ли от тебя укрывать, что на сердце таится? А кабы ты знал, какая меня в последнее время тоска томит, какой страх берет и за тебя, и за себя, и за всех наших… Моченьки нет! – и он тоскливо опустил голову на руки, опершись локтями о край стола.

– Да что с тобой? Тебя и не поймешь! Среди такой-то нашей радости светлой, среди ликованья, среди веселья, ты чуть не заупокойные песни поешь…

– И сам не знаю, сам себя постигнуть не могу, Афонюшка! – чуть не сквозь слезы проговорил юноша. – А вот так и чудится мне, что не сегодня, так завтра все кругом рухнет, и всех нас задавит! И ведь что чудно: Луке Сабуру точь-в-точь то же чудится, что и мне! Ему к тому же и сны какие-то страшные снятся: кровь, да пожар, да набатный звон… Он все мне говорит: «Уехал бы ты отсюда на малое время в дальние вотчины, не болело бы за тебя мое сердце… Один ведь ты сын у отца!.. Не ровен час, вдруг с тобой какая беда стрясется? Что тогда?..»

В это время, как бы в опровержение слов Федора Салтыкова, из парадных комнат донеслись громкие и радостные клики гостей, которые пили застольные здравицы в честь хозяина и его сына, нового боярина.

Афанасий Нарышкин улыбнулся надменной улыбкой и насмешливо глянул в сторону Салтыкова.

– Ну нет, Федя! Не верю я в твои страхи, слепым надо быть, чтобы не видеть, что теперь наше время пришло. Мы теперь около сестры-царицы стеною станем, и все в руки заберем… Теперь нам открыта дорога широкая! Гладкая дорога! Давай-ка руку, да вместе и пойдем, сам увидишь, что все твои страхи были лишь суетным мечтанием.

Федор Салтыков только рукою махнул и не ответил ни слова.

Лука Сабур, между тем, в точности исполнил боярский приказ: все разузнал, разведал, разнюхал в самой большой подробности, какая была доступна его наблюдению. Не пожалел и денег на угощение своего приятеля Фомы, не пощадил и головы своей, вслед за Фомкой втираясь во всякие стрелецкие сборища, проникая на их тайные сходки, где прикидывался отъявленным бунтарем и ненавистником своих господ и большинства бояр, державших сторону Нарышкиных, от которых «всякого де зла ожидать следует». Благодаря некоторому умению и ловкости, Лука провел почти двое суток в самой середине брожения, которое уже близилось к окончательному взрыву, и, не посвященный в тайные нити дворцовой интриги, составил себе о подготовляемом движении довольно четкое понятие.

Стрелецкий бунт. Стрельцы обыскивают покои царицы Натальи Кирилловны

Убиение боярина Нарышкина стрельцами

Он видел на сборищах тех низших дельцов, которые подсылались туда тщательно и ловко укрывавшимися главными деятелями смуты. А так как эти сборища происходили на подворье у князя Ивана Хованского, то Лука и вывел такое заключение: князь Иван Хованский и есть главный воротила подготовляемой смуты. По мнению Луки, стоило бы только его призвать к ответу, чтобы овладеть всеми нитями заговора и предупредить затеваемую смуту.

И вот с запасом этих сведений Лука поздно в ночь с субботы на воскресенье вернулся на Салтыковское подворье, забрался в ту каморку, близ опочивальни боярича, в которой спал ночью, прилег на свой соломенник, думая соснуть часок-другой до рассвета… Но не смог: мрачные мысли черными воронами кружились у него в голове и не давали покоя.

Наконец свет забрезжил в окнах, красноватыми пятнами проступая на темном фоне сплошной зелени сада, и жизнь проснулась в доме. Лука с лоханью студеной воды и с рукомойником в руках, с расшитой шелками ширинкой на плече стал у двери опочивальни боярича, ожидая обычного призыва.

А боярич Федор Петрович спал в тот день спокойно и заспался дольше обыкновенного. С самой отлучки Сабура он почти не бывал на подворье и чуть ли не целые дни проводил то в Большом дворце, где все ликовали по поводу возвращения Матвеева, то с другом своим Афанасием Нарышкиным в палатах Матвеева, на богатых пиршествах, которыми тот отвечал на чествования и подарки своих друзей и почитателей. Постоянно вращаясь в этом кружке, молодой боярич набрался, наконец, и бодрости духа, и веры во всемогущество именитого сановника и друга царя Алексея. Он способен был уже с недоверием отнестись к тем опасениям и страхам, которые внушил ему верный Лука Сабур… Ему хотелось даже подтрунить над близорукостью и доверчивостью своего верного холопа, который мог верить каким-то слухам, собранным от старых баб по торгам и базарам. Но Лука не показывался… Боярич справлялся неоднократно о Луке, но слышал постоянно один и тот же ответ:

– Как опомнясь, по вечеру, с подворья ушел, так с той поры и глаз сюда не казал.

Тем более был боярич удивлен, проснувшись утром в воскресенье, когда на его обычный утренний зов: «Эй, кто там? Умываться!» – в ногах его постели явился Лука Сабур.

– Где ты пропадал?.. Отколе взялся? – весело окликнул его боярич.

Но в ответ на этот оклик Лука проговорил отрывисто и торопливо, понижая голос:

– По твоему приказу, все разузнал… Все разведал…

– Разведал, кто эта бабица, и кто те молодцы, что по ночам в стрелецкие слободы на карих да на серых конях приезжают стрельцов мутить? – спросил боярич довольно равнодушно, опираясь локтем на изголовье и готовясь слушать доклад Луки.