Нового овчинного зипуна Сергий так и не завёл. Притерпелся, привык, и позже даже предпочитал сероваленую суконную сряду овчине...
Этот брат научил его многому. И не то, что недоверию. Постановив в своём сердце всегда доверять людям, Сергий доверял им и впредь. Но отроческое ожидание добра от всякого прохожего перешло у него в требовательно-настойчивую мягкость пастырского началования. В то, что позже называли в Сергии строгостью. Он понял, что редкий человек не нуждается во внешнем понуждении, и лишь немногие дерзают создавать себе это понуждение.
Глава 23
В первую зиму у Сергия дров до весны не хватило. Пришлось бродить в лесу по пояс, а то и по грудь в снегу, рубить и таскать валежник. Нынче запас был отменный. Тем более что он не баловал себя излишним теплом.
На морозе дрова кололись легко, правда, иные деревья не сразу поддавались его топору. Приходилось соизмерять силу удара с твёрдостью, на глаз, очередной колоды. Сергий заметил, что, расколется или нет дерево, он знал уже в тот миг, когда топор падал вниз, ещё не коснувшись ствола. Он приодержался, попробовал приказывать топору, но ничего не получилось. Тогда он отдался работе свободно, и почувствовал, что знает, расколется или нет очередное полено, ещё до удара. Он даже усмехнулся, когда понял: знание приходило и здесь, в этом простом деле, от сердца. И знание это было безошибочным.
Он уже давно нарубил потребное дню, но продолжал вздымать топор. Росла груда наколотых дров, и росло прозрение. Он знал, что полено расколется или нет до удара. Каждый раз. Без единой ошибки.
Не так же ли и на рати? - пришло ему на ум, и Сергий приодержал вздетый топор. Не так же ли и ратный труд?! Потому и пишут на иконах скачущих в сечу со вздетыми саблями, а иных валящихся от не нанесённого ещё удара... Так же и на ратях! Да, конечно! Духовно победоносны - ещё до сражения, и победители - до победы, и сражённый начинает падать, не тронутый ещё валящимся на него мечом...
Он стал рубить, и сила приливала к плечам: так же!
Уже до боя побеждают правые. Потому и одолевают: один - тысячу, а два - тьму. В Духе причина всего: и воинского одоления на врага, и царств одержания, и даже столь малого дела, которым он занимает себя сейчас. "Гонимы гневом..." И это - главное! Дух, Которому подчинена плоть. Всегда подчинена! Нет слабых Духом, есть ленивые, есть лукавые, есть высокоумные, без сердца тщащиеся познать Истину. Но если Дух - устремлён и полон Веры, плоть, ведомая Им, - победоносна всегда, ещё до деяния, до боя.
Вечерело. В морозном воздухе раздавались удары топора. И кто бы мог помыслить, что монах, вздымающий раз за разом топор, уже не дрова рубит, а решает философскую задачу, от которой зависит взгляд на всё сущее и в которой коренятся основы всего.
Вторая зима минула легче первой. Уже не так тревожили волки, хватало дров, квашеная капуста, бочку для которой привёз Пётр, печёная репа и лук разнообразили стол, похлёбки из трав и сушёных грибов заменяли ему мясные щи. Найдя бортное дерево, Сергий обеспечил себя и мёдом. Не переводилась сушёная рыба. А главное, у него появилось Спокойствие. Он уже не боялся людей, на молитве он не думал о них. Он ощущал нисхождение Бога по касанию, после которого уходили, истаивали посторонние мысли, заботы и огорчения, и эта нисходящая Тишина рождала в нём тишину и ясноту Духа. Он ещё не ведал, не знал, как меняется его лицо и взор в эти мгновения, а старец Митрофан, часто встречая Сергия в подобном состоянии, лишь покачивал головой. Подвижник и нравился ему всё больше, но и начинал иногда пугать - таким неотмирным был его взгляд в эти мгновения. Он, правя литургию, всё же не переставал ощущать себя и своё тело в этом мире.
А к хижине всё так же приходил медведь за трапезой, и волки, порой забегая на двор к Сергию, осматривали его, с недоумением и любопытством.
Сергий выдержал искус и приобрёл Покой и умение собирать ум в сердце, с которым являются Прозорливость и Тайноведение. Теперь его не страшили человеческие встречи, в нём уже произошёл тот перелом, который делает из мирянина подвижника, да к тому же по весне ему пришлось несколько раз покидать свой скит, наведываясь в Переяславль и в Хотьково...
Глава 24
И вот он сидит в доме у брата Петра и не может встать и уйти. Зашёл навестить своих по дороге и не может встать и дотянуться до посоха, ибо к нему на колени, сопя, карапкается Ванята, младший сын Нюши, до того похожий на мать, что минутами кажется, что это она вернулась, чтобы пройти земной путь иначе...
И Сергий улыбается, ручки малыша держат его за бороду. Малыш уже взобрался ему на колени и теперь, ухватившись за бороду, поднялся на ножки и заглядывает в лицо дяде. А Катя, супруга Петра, хлопочет, бегает от стола к печи, кидает на столешню горячие шаньги, наливает дымящую паром уху в глиняную тарелку:
- Поешь, пожалуйста, не обидь, гость редкой! - приговаривала Катерина, и её глаза сияли. - Петра бы дождал! Не дождёшь, меня овиноватит!
- Её, её, позалуста! - повторил малыш, стараясь пригнуть за бороду его голову к тарелке.
Сергий, усмехаясь, пощекотал малыша, тот залился смехом, попробовал уху и похвалил хозяйку.
Пётр присылал ему два раза по мешку муки. Больше Сергий не взял бы у него. Пётр, конечно, помнил, что братья оставили ему свою землю... Земля Божья! Стоит чего-то не земля, а работа на ней. Работа же в прилежании и в мышцах делателя. Ничего ты нам не должен, ни мне, ни Стефану, Пётр! Мы ушли от мира и от забот и соблазнов мирских!
А дети стоят хороводом в отдалении, разглядывают дядю-монаха, и тем удивительнее, что этот малыш, которого он купал когда-то в корыте, так потянулся к нему...
Надо идти. Катя уже насовала в его торбу печева, а Ванята всё не отпускает, держит дядю за палец, и лишь Сергий - к двери, начинает рыдать. Катя подняла малыша на руки, стала гладить, уговаривать.
- Я их от своих не отличаю! С чего это - он? - сказала она.
А у Ваняты - в глазёнках слёзы, тянет ручки к Сергию... Наконец, сто раз уговорённый, поднесённый близко, поцеловал его в щёку и сказал:
- Пьиходи есё! - И заплакал. - К дяде хосю!
Дорога скрипит, торба оттягивает плечи. Он идёт Радонежем, знакомой улицей, мимо знакомых, памятных с детства хором, и уже чужой и чуждый им всем, и уже - прохожий по миру, странник и гость. А мир не хочет его забывать и тянется к нему, то ручонками ребёнка, то улыбкой, то словом, то просьбой благословить, и ему это странно ещё. Не часто выходит он из своей обители и ещё не привык к почтению, оказываемому на Руси странствующему монаху.
Он идёт в Переяславль, спросить о неких вещах, потребных в монашеском обиходе, причаститься святых тайн и снова направить свои стопы в родимую пустынь.
Он ушёл от мира, и пересекает мир, как путник пустыню, а мир не уходит от него. Давеча дядя Онисим, встретив Сергия, кинулся к нему, облобызал, а потом долго разглядывал, шептал что-то, смахивая слезу, поминал покойного родителя, Кирилла, спрашивал:
- Что Стефан? Слыхал! Уже игумен! Да и где, у Богоявления! Помыслить! Первый монастырь на Москве!
Онисим качал головой, рассказывал новости, выбирая те, что, по его мнению, должны быть интересны Сергию. Про то, что Ольгерд казнил двоих христиан, повесив их на языческом дубе. И что тот дуб теперь стал почитаем литовскими православными. Сказывал о Царьграде, о Кантакузине, о смене патриархов... Словно бы Сергию в его лесу важно было знать все эти новости... А на прощании упал в ноги и попросил:
