- Ты спишь? - спросил он.

- Засыпаю! - отозвался брат. - Чего тебе?

- Завтра двинем туда!

- Спи! - отозвался Стефан.

На лицо опускался холод, покалывая щёки. "А комар налетит?!" - подумал Варфоломей. Ноги мёрзли, а сбоку припекало: не затлел ли зипун? Он вскинул руку, потрогав ткань. Нет, всё было исправно. Костёр гас и тлел, кусты и ельник заволакивало туманом. Утрело. Он наконец-то провалился в сон.

...Они пробирались до названного места, расспрашивая встречных смолокуров, дня четыре. Ошибались, петляли, пока один дед, зверолов, пожалев путников, вывел их к Маковцу.

- Дале не пойду, водит тамо! - сказал дед. - Вона! Та грива лесная, видите? Дак там!

Братья гуськом поднялись в гору, где стоял сосновый бор, и оказались на обрыве, над ручьём, что, выбиваясь из леса, разливался внизу озерцом, огибая гору и уходя отсюда низины.

Пока Стефан рыскал по округе, прикидывая, далеко ли до воды, и как спускаться вниз, Варфоломей стоял, осматривая лесное под холмом и дали, ограниченные тоже лесом, и, повернув к брату лицо, сказал:

- Здесь!

Варфоломей не думал ещё ни о чём - ни о воде, за которой надо было ходить вниз, ни о пище, ни о дороге. Не думал и о бесах, не думал ни о чём, он смотрел и видел, и сердце, наполняясь радостью, сказало ему - здесь! Или Господь указал его чувствам, постановив, что на сём месте воздвигнется обитель Святой Троицы?

Они отошли от обрыва, сели на поваленное бурей дерево и посмотрели друг на друга. Настала тишина.

- Здесь? - спросил Стефан спустя время.

Варфоломей кивнул.

- Ну, тогда за дело, с Богом! - сказал Стефан.

Они встали и глянули друг другу в глаза, прочтя во взоре отблеск решимости.

Глава 3

И вот они освободили лезвия топоров от кожаных чехлов, вглядываясь в сырой мох, прошлогодний брусничник, ствол поваленной сосны, из-под которого выпрыгнул кто-то длинный и юркий и, блеснув шерстью, скрылся в палом валежнике. Никак, соболь? Подумали оба.

- Церква станет там! - кивнул Варфоломей, и Стефан на сей раз подчинился брату. - Сперва хижину поставим, - прибавил он, - не то комары зажрут!

Они молчали, смотрели, меряли. Потом один из них сказал:

- Сразу на мох кладём!

Другой кивнул. Братья привыкли работать вместе и понимали друг друга до слов. Достали железные оковки для лопат. Застучали, чавкая топоры, и вот уже первое дерево, накренясь, пошло к земле, ломая подлесок. Варфоломей стал колоть клиньями ствол, собираясь ладить два заступа, себе и брату. Стефан прикидывал, где пойдёт канавка, дабы отвести воду от будущей хоромины. Хижину затевали небольшую, только влезть. Так будет теплее, да и дров потребуется меньше! О дровах думал и тот и другой. Стефан тюкнул по поваленной сосне. Вонзил топор в ствол, пробуя. Ель гниёт сразу, вся становясь серой и непригодной для дела. Берёза, мало полежав, трухлявеет в коре тоже вся. Сосна же гниёт частями. А даже для хижины - много чего надо! Порожек там, иное что, лавки... Как раз по ширине бы и подошло!

Они трудились не прерываясь, в поту и смоле. Вот потянули волоком большой замшелый камень. Вот чего-то ладили, раскопав дернину. Первые дерева будут положены на камни, на землю, а следующие ряды пойдут с выносом, чтобы под хижину не заливалась вода. Потому и нужна канавка! Возились, изредка утирая пот (зипуны сброшены, работали в рубахах), и наконец, всё расчистив и приготовив, сели передохнуть. Всё! Теперь надо идти, искать деревья. Невеликие - коня нет, а без коня рослого дерева и не притаранить. Но о коне молчат. Подвиг начинался здесь, в поту и грязи, в пристающей к лицу шелухе сосны, с усилий до предела мочи. Слава Богу, оба умели работать, и никому из них не надо объяснять, что к чему. Ели в сухомятку, запивая ржаной хлеб речной водой. Потом встали и, сгорбив плечи, отправились за деревьями. Скоро на небольшом отдалении от места началась частоговорка двух топоров. Крякало и шумело, падая, первое дерево. Подошли ко второму, третьему. Ствол обрубали канавкой вокруг, и срубленное дерево оканчивалось полукруглым обрубом, который, подровняв, так и оставили. А стены будут класть с выносом, каждый верхний венец шире предыдущего, чтобы вода не стекала по брёвнам, не мочила сруба, заливаясь в пазы.

- Всю эту мелочь - на дрова! - сказал Стефан, кивая на гору обрубленных ветвей и вершинок.

Молчали, работали, пока не начинало темнеть в лесу и уже плохо видать, куда надо ударить топором. Вечером ладили костёр, варили "укроп", хлеб и рыбу заедали теперь горстью прошлогодней клюквы, которую собрал под горой Варфоломей, осматривая окрестность в минуты отдыха. Загорались звёзды. Пронёсся над головами лунь. Издали донёсся голос филина. Лес жил своей жизнью, а уработавшиеся за день боярчата сидели у костра, ожидая, когда прогорит главное пламя и можно будет, сдвинув валежины, приготовить себе место для ночлега.

Ночь.

- Стёпа! А как это - собрать ум в сердце? Што для этого надобно?

Они лежали у костра, голова к голове, в шалаше из лапника: только заползти! Накрапывал дождь. Блики костра выхватывали из темноты то ошкурённую груду брёвен, то холмик нарытой земли, то кучу мха. Во тьме, под ёлкой, спрятан плотницкий снаряд: две деревянные лопаты с железными оковками, топоры, тесло, скобель, кочедыг, ножи и долота. Там же - мешки со снедной справой, и две в бересту и полотно увязанные иконы: "Николай Угодник" и "Богоматерь", - едва ли не единственное, что у Вароломея осталось от боярского наследства, доставшееся ему после смерти родителей. Даже крест на груди у него не серебряный, а медный.

- Как тебе сказать? - сказал Стефан. - Во-первых, ото всего отвлечься, всё позабыть, потом вроде бы наступает пустота или головокружение. И тут, в груди чуешь тепло, разогревается сердце, а далее и наступает феория...

- И начинаешь видеть Фаворский Свет?! - подсказал Варфоломей, у которого сразу прошёл сон, разгорелся взор, и пересохло во рту.

Стефан помолчал, потом сказал:

- Не ведаю... Спи! День тяжек грядёт! До того, чтобы видеть Свет, не доходил. Не получалось у меня! - признался он.

И хорошо, что Варфоломей молчал. Любое слово уязвило бы Стефана. Братья уже помолились. Варфоломей про себя читал часы. Он даже не замечал смущения брата, он - счастлив. Он и молчал потому, что боялся расплескать это чувство наполненности души, заключённой в шелест обложного дождя.

Сверху не слышалось ничего, кроме шороха опадающей капели. Вот струйка дождя просочилась, и закапало.

- Не трожь! - сказал Стефан. - Тронешь - польёт, не остановить будет! Отверни зипун. Вот так... И спи!

Варфоломей улыбался в темноте, а сверху шуршал дождь. Варфоломей, отстраняясь от капели, прижимался вплотную к телу брата. Хорошо бы, думал, Стефан остался с ним! Наконец согрелись ноги, и его утянуло в сон. Только шуршало сверху, гася прочие звуки. Да огонь костра, свиваясь, не выдержав состязания с влагой, низился, уходил под бревно, наваленное на костёр сверху, в набитый под него валежник, и то вспыхивал, то угасал под голос дождя.

Утром всё - мокро, всё - полно воды, лужицы стояли и не уходили. Дождя нет. Парило, когда застывшие, отсыревшие за ночь братья выползли из своей норы, чтобы раздуть костёр. Солнце уже прорывалось сквозь преграду стволов, полосами и иглами пробивая пар и туман, вставший над лесом и заполнивший долину ручья. Раздув костёр, братья стали на молитву: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Слава Тебе, Боже, слава Тебе!" Запевали они в два голоса, сначала хрипло, потом сильнее и крепче. В котелке уже булькал травяной отвар. Помолившись, братья сели завтракать. Еду берегли. Небольшой кусок хлеба с солью, запитый "укропом", - вот и вся их трапеза. Потом встали и взялись за топоры.