- Мамо! - сказал Варфоломей, поднимая глаза. - Весной, когда Стефану срубим дом, я ухожу в монастырь.
- Хорошо, сын.
Мария поднялась. Поднялся и он, укрощённый, но не убеждённый.
Мать оказалась права. К вечеру Стефан с Нюшей помирились. За ужином Нюша смотрела на него, лучась нежностью, то и дело трогала плечо Стефана, подкладывала ему лучшие куски, и в её голосе слышался тот перелив, который бывает у счастливых и спокойных за свою судьбу жёнок.
Но был ли счастлив Стефан? С Варфоломеем они не разговаривали. Работали вместе и дружно, без слов понимая друг друга в труде, но сердечные тайны, и паче того замыслы грядущего, уже не возникали в их беседах и, казалось, вряд ли возродятся когда-либо.
То, что он любил Нюшу, было видно, и это примиряло Варфоломея с изменой брата. Но был ли он счастлив? Этого Варфоломей не смог бы утверждать. Запрятанная на дно души, не могла же умереть в нём та жажда деяний, которая сжигала Стефана с отроческих лет? Что же он теперь собирается делать, что вершить? Или так и похоронит замыслы своей юности в суедневном, уйдёт в семью, в детей, будет по крохам собирать, скапливать добро, чтобы во внуках или правнуках войти в ряды рядовых московских вотчинников?
Когда Варфоломей видел, как Нюша, лаская мужа взглядами, выгибалась, показывая округлившийся стан, и её груди натягивали полотно рубахи, ему становилось тошно и обидно за ту, прежнюю Нюшу, исчезнувшую в этой теперешней, бабьей и земной. Её тело казалось ему в такие мгновения потным и нечистым, и его охватывал ужас за Стефана: на что же он променял свои мечты?
Варфоломей чувствовал, что брат долго не сможет вести такую жизнь, и ждал беды, срыва, катастрофы. И когда понял, чего он ждёт, стал отдалять неизбежное. Помогал Нюше справляться с хозяйством, старался брата занять делами, подсовывал ему книги и просил растолковать неясное - лишь бы не дать Стефану почувствовать душевную пустоту.
Святками оженился младший братишка Варфоломея, Пётр, на Кате, дочери священника отца Никодима, подружке Нюши.
Снова собирали свадьбу, варили и стряпали, гоняли по Радонежу на разукрашенных конях с колокольцами. Было много шума, смеха, песен, давки и толкотни... И вот за столом в доме Кирилла появилась вторая молодуха, хлопотунья.
Катя оказалась толковой хозяйкой, стирала, вышивала и штопала, стряпала, исполняя всё то, что Нюше давалось с трудом. Казалось даже, что не она состоит при Петре, а Пётр - при ней, особенно когда Катя ерошила ему волосы, а Пётр улыбался.
Мать как-то обмолвилась: "Два голубка!" И верно, на них приятно было смотреть. Во всяком случае, тут Варфоломей не чувствовал тревоги.
Спали они в общей горнице, за занавеской, и, укладываясь, долго возились и хохотали.
Петру с дочерью отец Никодим обещал со временем отдать половину своего дома. Пока же все жили одной семьёй, садясь трапезовать за один стол.
С приходом Кати в доме стало людно и весело. Две невестки судачили, решая свои, женские дела, вместе исполняли работу по дому, и то, чего всё время ждал Варфоломей, отдалилось, утихло, почти исчезло на время с окоёма семейной судьбы.
В марте стало ясно, что Нюша ждёт ребёнка.
Глава 12
К дубовым вёдрам с водой Варфоломей теперь не позволял Нюше даже притронуться. Он всегда оказывался тут как тут, когда ей надо было отнести бельё, или ночвы с мукой, или что иное, требующее усилий. И так же исчезал, как появлялся для помощи, не позволяя Нюше сказать себе спасибо. Варфоломей вёл себя так не из одной только скромности.
За столом он старался не смотреть на Нюшу. То выражение лица, которое появляется почти у каждой женщины в пору беременности и делает её похожей на корову, козу или свинью (в зависимости от склада лица и тела), пугало Варфоломея всё больше. Эта поглощённость в животном естестве - тусклый взор, припухшие, жующие губы - должна была разрешиться для неё ужасом. Так казалось ему.
Нюша вроде бы не страшилась родов. Подолгу секретничала и хихикала с Катей, а на мужа смотрела теперь с ещё большим обожанием. Проходили недели, и уже очень заметный холмик живота, худоба щёк и тени у глаз начали говорить о том, что срок - близок.
Шла весна. Подтаивали сугробы. Рушились пути. Кони ржали, катались по снегу. Орали птицы. Облака плыли по небу. В доме ладили сохи и бороны, чинили упряжь.
Справили Пасху. Уже земля вылезала из-под снежных покровов, и на пригорках пробивалась трава, когда московский гонец примчал в Радонеж известие о смерти князя Ивана.
Начались толки и пересуды. Калита был для всех залогом прочности бытия. Ни заметных войн, ни татарских набегов при нём не было. Даже и жадные послы миновали вотчину князя Ивана при его жизни. И что-то будет теперь?
Давно так не толковали о господарских делах в Радонеже. Онисим врывался в дом, тормошил Кирилла и кричал:
- Ноне суздальский князь, Костянтин Василич может велико княженье под себя забрать! Смотри-ко! Семён-от Иваныч - молод, тово! И Костянтин Михалыч тверской туда ж поскачет, верно, говорю! Понимай! Как бы на прежно не поворотило!
Кирилл отмахивал рукой:
- Тебе, Онисим, износу нету! А я уж в домовину гляжу. Сыны, вон... Теперича нам за московита надо стоять. Жизни наново не переделашь, так-то...
Онисим недолго сидел, поддакивая речи Кирилла, и срывался, бежал узнавать, выехал ли князь Симеон в Орду и о чём толкуют на наместничьем дворе?
Варфоломей смотрел ему вслед, дивясь и любуясь.
- Волнуется! - сказал отец по уходе Онисима. - Старо-прежне житьё забыть не может! Пахать надо, вота что! И молить Господа, не стало б нахождения ратного!
- Он ведь, отец, - не моложе тебя? - спросил Варфоломей.
- Годами-то я - старее! Мне, поди уж, постриги творили, когда он ещё в колыбели лежал... Да и жил незаботно, сердца не долил никоторой печалью. Век был таков: накричит, нашумит, а всё не взаболь ему, всё, словно шуткует!
- У деинки Онисима жена умерла, отец! - сказал Варфоломей.
- Да вот, поди ж ты... - отец вздохнул, и дрожащей рукой нашаривал и раскрывал "Изборник" с узорными, писанными красной киноварью и золотом заглавными буквицами, а Варфоломей отправился в житницу, где хранилась семенная рожь. Для него за протёкшие годы Радонеж стал родиной, и потому о своей судьбе и судьбе их дома мыслилось ему неотрывно от судьбы московского князя. Что бы ни случилось теперь, получит Симеон Иваныч великое княжение или нет, отсюда они никуда не уедут уже и разделят судьбу московского княжества!
А небо, промытое синью, - огромно, а воздух - свеж, и даже тому, что когда-то к каждому приходит ослаба сил, старость и смерть, - трудно поверить в пору весны, когда тебе девятнадцать лет!
Зелёной фатой оделись берёзы. Вновь рало вспарывало землю прошлогодней пожоги. Только руки нынче крепко держали рукояти сохи, и рало послушно и ровно вело борозду, не выпрыгивая, как прежде, из земли. И, любуясь собой, проверяя силу рук, Варфоломей слегка нажимал на рукояти, чувствуя, по натуге коня, взрыхляемую глубину, и снова отпускал, выравнивая, и рало приподнималось, всё так же ровно, без огрехов и сбоев, разламывая лоно земли.
Что бы ни решил в Орде хан, о чём бы ни сговаривались князья, что сидят за стенами больших городов, в узорчатых теремах, или, как сейчас, едут в далёкие-дали по рекам и посуху, - есть труд "в поте лица твоего", и радостно исполнять его так, чтобы горячие струи бежали по спине, и рубаха была, как выжми, и чтобы сила играла в руках, и легко дышала грудь, и улыбка освещала лицо, открытое ветру и солнцу! И чтобы впереди был подвиг. Духовный труд! И каждая новая борозда приближала его к этому подвигу. Ступай, сгибай шею конь! Тяни сильнее! И ты тоже - мокр, мой товарищ! И твои мышцы, как и мои, мощно ходят под кожей. Ты - добрый конь! И твои хозяева хорошо додержали тебя до весны, не дали исхудать, опаршиветь, потерять силы к страде! Тяни, конь! Наклоняй морду, упирай сильнее в землю копыта! Вот и новая борозда! Уже половина поля рыхло чернеет за нами и полна скворцов и грачей. Погодите, птицы! Завтра начнём вас гонять, надобно сеять хлеб! Тяни, конь! Ты созидаешь основу земного бытия! Ты и твой пахарь исполняете завет, данный Господом: в поте лица добывать хлеб свой насущный, им же стоят княжения, царства и языки. Тяни, конь! В начале начал всегда является труд, созидание. Труд земной и подвиг духовный - двуединая основа бытия. И этот пахарь скоро станет твоим молитвенником, Русская земля!
