Низилось солнце, темнело. Ярче горели костры. Просохшее дерево веселей занималось пламенем. В серёдине пожоги, где были навалены кучи пенья-колодья, ярел и ширился шатающийся под ветром огонь.
На пожоге появилась мать, подошла к Варфоломею и протянула берестяной жбан с квасом. Варфоломей пил захлёбываясь, не в силах даже оторваться, чтобы передохнуть. Напоив среднего сына, Мария, щурясь и отворачивая голову от огня, двинулась искать Стефана.
Костры догорели и сникли на рассвете. И до рассвета Стефан с Варфоломеем ворочали вагами костры, помогали огню, корчевали и стаскивали в кучи тлеющие сучья и хвойные лапы, которые, подсохнув, вспыхивали мириадами искр.
Стефан, - мало поев и едва соснув на опушке леса, подстелив свиту и завернув голову от комарья, - на заре снова был уже на ногах, и Варфоломей, оставшийся по примеру брата стеречь костры, у которого уже не оставалось сил, тоже встал, шатаясь, с трудом и болью разгибая члены, и побрёл за братом, ступая по горячему пеплу в огонь.
После пожоги не пришлось даже ни передохнуть, ни отмыться.
Подпирали иные заботы. Снова надо было брать в руки топоры, ворочать камни, месить глину и ладить упряжь.
Варфоломей в тот день, как вернулись с пожоги, лёг спать без вечерней молитвы. Но и обарываемый сном, скуля от боли, от жжения опалённой кожи, всё-таки поднялся, добрёл до иконы и, встав на колени, поблагодарил Господа за данные ему силы к труду. И стало легче. Одолев себя, уже сумел разогнуться, и дойти до ложа, и солому перетряхнуть. Ещё подумал, валясь, что сейчас, наверное, лицом напоминает Стефана, и - унырнул в сон.
Назавтра брат, глянув на обгорелые останки лаптей в руках у Варфоломея, процедил:
- И лапти плесть надо уметь самому! - Подумал, поджав рот, повелел. - У Григорья возьми новую пару, заутра пахать идём!
Поздно вечером Варфоломей пробрался в челядню, где грудились в кухонном чаду и дыму останние холопы Кирилла с жёнками и детьми, подсел к Тюхе Кривому, который ладил берестяной кошель... Сократив отдых и сон, Варфоломей за две недели выучился заплетать и оканчивать лапоть, постиг прямой и косой слой, уразумел, как ловчее всего действовать кочедыгом.
Тюха похваливал боярчонка. У Варфоломея был талант в руках. Каждое дело он начинал постигать старательно, не стыдился спрашивать и раз, и два о том, чего не понимал, и, отдаваясь работе, забывал о себе, не разглядывал себя со стороны, не гордился, но и не приходил в отчаяние от неудач. Потому и получалось у него быстрее и лучше, чем у прочих.
Стефан подивился умению Варфоломея:
- С чего это ты?
- Сам же баял... про лапти... надо уметь... - сказал Варфоломей. Повертев перед глазами пару лаптей, сплетённых братом, Стефан похвалил чистоту работы. Варфоломей зарозовел, и даже в жар бросило от похвалы. Редко хвалил его брат! Ещё и с того, что не замечал Варфоломей своих успехов в труде. И когда сравнялся со Стефаном в плотницком умении, не возгордился тем, продолжая считать брата мастером, а себя - лишь подмастерьем.
Пётр работал хоть и старательно, но без огня и надсады, не лез изучать каждое ремесло подряд. Когда братья брались за топоры и ваги, Пётр чаще всего возил и растаскивал брёвна конём. Когда Стефан или отец поручали ему какое-то дело, исполнял сказанное, но не более того, а на брань улыбался, не теряя спокойствия.
Впрочем, Стефан к младшему брату и не придирался так, как к Варфоломею, с которым, уже чувствовал, повязала их иная, большая, чем у родичей, связь. Вечерами, обарываемый сном, он порой толковал Варфоломею о гностиках и тринитарных спорах, об Афанасии Великом и Оригене, объяснял, в чём заключалась ересь Ария, и как надо понимать вочеловечевание Христа, и что такое - пресуществление в таинстве евхаристии. Дом уже спал, уже задрёмывала Мария, раньше всех поднимавшаяся на заре, а братья сидели, прижавшись друг к другу, тело гудело от целодневного труда, а ум, освобождаясь от пут суедневности, уносился в выси сфер Духа. Звучали произносимые шёпотом слова: "плирома", "эоны", "тварный свет"; перед мысленным взором проходили города из высоких хором, какие пишут на иконах, и жар протёкшего дня претворялся в жар ливийской пустыни, где старцы свершали подвиг отречения от благ мира.
Когда труд творится по принуждению, не овеянной духовным смыслом, не пережитый, как внутренняя, из себя исходящая потребность, тогда труд - проклятие и бремя. И тогда человек тупеет, что сказывается и на его внешности, выражении глаз, в складе лица, в согбенности стана, в культяпости рук. Но тот же труд, столь же и более тяжкий порой, но пронизанный Высшим смыслом, Горней мечтой, творимый сознательно и по своей воле, понимаемый как подвиг, или завет предков, или дар Господа, изменяет своё значение, придаёт свет и смысл бытию человека, оправдывает и объясняет всю громаду духовных сущностей, творимых в веках разумом людей. Ибо только знающий цену труду знает и цену слову, подвизающему на труд и подвиг.
Пока ещё сохами ковыряли горячую землю пожоги, морщась от пепла, что клубами поднимался из-под ног и копыт лошадей, а рало то и дело цеплялось за корни деревьев, и дёргался конь, храпя и приседая на круп, Варфоломей не чувствовал ничего, кроме истомы тела да редких мгновений радости, когда рало шло, взрыхляя землю, пока очередное полусгоревшее корневище не останавливало коня, и приходилось выдирать рало из земли, перемешанной с пеплом, и снова, налегая на рукояти сохи, вгонять его в целину. Не чувствовал ничего, кроме усталости, он и вечером, возвращаясь домой и зная одно: пока не свалился в постель, надо омыть тело и сотворить молитву Господу. Но вот окончили пахать, собрали и сожгли последние коряги и корни. Дождик, спрыснув пожогу, прибил пепел и тлен, и настала та минута, когда пришло время сеять зерно.
И как осуровели, каким светом наполнились лица! Как торжественно насыпали в кадку и в пестери припасённую рожь, как крошили в кадку с семенным зерном сбережённый пасхальный кулич, и ставили свечи, и священник читал молитву, обходя кадку с рожью, - это всё было с вечера. А утром, прибыв на пожогу ещё по росе, старики Онтипа и Тюха, а с ними Яков со Стефаном, разувшись и повесив себе пестери на плечи, пошли, перекрестив лбы и пошептав молитвы, по полю, одинаковым движением рук разбрасывая струи зерна. И следом за ними, немного подождав, двинулись две конные упряжки с боронами, одну вёл Варфоломей а другую - Пётр. И хоть пожога была не близко от дома, но и Кирилл с Марией к обеду тоже явились на поле, когда уже земля, разбитая боронами, лежала, ровная, на большей части бывшей пожоги, грачи и вороны с криком вились над пашней, норовя ухватить не забороненное зерно, и мужики, вдоволь намахавшись, уже заканчивали сев. Потом шли к телегам, и Тюха толковал Стефану, что тот крутовато заносит ладонь, надо поположе, тогда ровнее ляжет зерно и не будет огрехов. Варфоломею в конце работы тоже дали немного побросать зерна, и он с замиранием сердца, хоть и неумело ещё, взмахивал рукой и кидал разлетающуюся в воздухе горсть семян, ощущая творение чуда: "Знайте же, не умрёт зерно, но прорастёт! А упав на добрую почву, даст сторицей"... Вечная тайна! Вечный оборот бытия. Всё тот же и всегда новый круг воссоздания творимого. Не так же ли и Творец силой Любви постоянно творит и обновляет земное бытиё? И тогда во всём, что вокруг и окрест нас, - Его дыхание, Его воля и тайна!
Теперь пожога уже не смотрелась страшной, и прерывистый, царапающий землю ход сохи получил своё оправдание. Творя - воссоздавай, и будешь творить по воле Господа!
