Две фигуры, большая и маленькая, уже удалились далеко, и того, что объяснял маленький сухощавый клирик большому и тучному, который слушал, кивая головой, уже не слышно, только одно слово "Константинополь" доносилось до нас, когда тот и другой заворачивали за угол галереи, скрываясь из глаз.

Глава 5

Каменная зала Вавельского замка, украшенная коврами, гудела, как улей во время роения. Гости пока ещё сдержанно делились новостями, там и тут вспыхивали шутки, возгласы нетерпения. Но вот вошли король и королева. Клики слились в рёв, прорезанный пением труб. Шляхтичи, поднимаясь со скамей, приветствовали, королевскую чету.

У русичей от одного вида пиршественных столов захватило дух. Золото и хрусталь, серебро и узорный фаянс, а то и привозной фарфор, кубки, вазы с цветами и зеленью. Слуги разносили миски с накрошенными в них яблоками - для мытья рук. Ядвига, подняв веницейский бокал с красным вином, размахнувшись, обрызгала вином дорогие скатерти:

- Ешьте, пейте и не стесняйтесь, гости дорогие!

Ей ответил восторженный рёв шляхты. И вот понесли меды и вина в корчагах и бутылях, покатили бочонки с пивом, на шестах вынесли дымящие, исходящие паром под крышками серебряные котлы с рыбной и мясной ухой. На подносах и тарелях разносили варёную и жареную снедь по столам. Русичи, утеснённые на краю, во все глаза смотрели за редким зрелищем, трогали двоезубые вилки, им привычнее есть мясо руками, отрезая ножом. А тут ещё паштеты, жареные фазаны и павлины, покрытые перьями, пироги и конфеты, неведомые русичам, позолочённый торт.

На переменах слуги сняли верхние, залитые вином и жиром скатерти, под которыми в несколько слоёв лежали свежие, подливали и подливали в кубки вино. В перерывах в зал вступили жонглеры, фокусники, певцы. Два рыцаря долго дрались на мечах, высекая искры. Соня потащила Василия из-за стола, в ряды танцующих. У княжича заплетались ноги, он едва не падал, закружась, но не покидал круг.

- Не пей больше! - сказал ему за столом Данило. - Смотрят на тебя!

Но вот король начал раздавать подарки панам; вот все повалили во двор - смотреть на турнир.

Тут Соня подхватила Василия:

- Давай убежим!

- Куда? - спросил сунувшийся к ним Данило Феофаныч.

-Кататься! - сказала Соня, смеясь.

- Постой! - старик поспешил следом. - Возьми молодцов! Кого из наших кметей с собой!

И вот они понеслись, обгоняя свою свиту. Проскакав в опор по улицам Казимержа, вылетели за город.

Софья гнала коня, разгоревшись лицом и изредка посматривая на отстающего Василия. Замелькали первые деревья. Софья свернула на тропинку, сделав знак своим литвинам, и те отстали, задержав русичей с собой. Мелькнула чья-то хоромина с соломенной крышей, гумно, скирда хлеба. У скирды Софья соскочила с коня. Василий, едва не упав, спешился тоже. Соня смеялась, протягивала к нему руки, прижимаясь к пахнущей хлебом скирде. У Василий замглилось в глазах, он ринулся к ней, наталкиваясь на её протянутые руки, отбрасывая их и снова наталкиваясь. Соня продолжала хохотать, отпихивая его, сверкая зубами. Наконец, Василий прорвался, обхватив девушку, вдавил её в скирду и стал целовать лицо, щёки, нос, губы... Она сначала отбивалась и вдруг затихла, обняла, и они застыли в поцелуе. Неведомо, что бы произошло следом, но Соня отпихнула его, прислушавшись: "Едут! - сказала и, ухватив его за кисти рук и прижав ладони Василия к своим грудям, глядя ему в глаза, спросила. - Сватов пришлёшь? Не изменишь мне, князь? - И на кивок Василия выдохнула. - Верю тебе! - И притянула к себе, поцеловала и отбросила. - Едут!"

Василий стоял, ошалевший, подскакавший русский дружинник подвёл ему отбежавшего коня, а литвины поймали и подвели каурую кобылу Софьи.

Они взобрались в сёдла, тронулись рысью, потом перешли на шаг, поднимаясь по тропинке в гору, откуда показался им Краков, украшенный стягами.

- У тебя на Москве - так же красиво? - спросила Софья.

- Нет! По-иному! - ответил Василий. - У нас рубленые терема, токмо Кремник да церкви - камянны... А так - боры! Раздолье! Далеко видать! Да... Узришь сама!

Софья глянула на него искоса и опустила глаза, чтобы Василий не увидел её победоносной улыбки.

Глава 6

Киприан отложил гусиное перо и отвалился в креслице, полузакрыв глаза. Перевод "Лествицы" Иоанна Синаита был закончен и, кажется, выполнен как должно, без излишней тяжести и темноты слога. Творя эту работу, Киприан отодвигал в сторону сложные извивы политических интриг, постоянного лавирования между русскими и литовскими володетелями, постоянной борьбы с подкупами, ложью и изменой, разъевшей город Константина.

"Близок - закат!" - подумал он, и мысли перенеслись к Дмитрию, так и не простившему ему бегства из Москвы. Отказавшись от помощи Киприана, Дмитрий обрёк себя на излишние трудности, из которых он не выбрался и по сей день.

В каменное полукруглое окно кельи задувал ветерок. Был конец апреля. Там, в этом сияющем полукружьи, царила весна, всё цвело и благоухало. Если выйти сейчас за ворота, встретишь старика Папандопулоса с осликом, развозящего корзины с живой рыбой. Эконом Студитского монастыря тоже пользуется его услугами. Папандопулос - стар и согбен. Кожа у него на лице от солнца и времени тёмно-оливкового цвета, руки в узлах вен и мозолях. Но когда бы и через сколько лет Киприан ни приезжал сюда, всякий раз встречал этого старика с осликом. И казалось порой: пройдут века, рассыпятся мраморные виллы, а Папандопулос или такой же, как он, другой старый грек всё будет возить рыбу с пристани в таких же корзинах, и так же останавливаться у ворот, цепляя безменом рыбьи тела, и прятать полученные медяки в складки своего плаща. Будто время, властное над прочими, невластно над ним - до того, что тянуло спросить: не застал ли он ещё Гомера или аргонавтов, проходивших мимо этих берегов за золотым руном?

...И что бы стоило остаться в монастыре, махнуть рукой на все эти дрязги в секретах патриархии! Он вспомнил покойного Дионисия Суздальского и покрутил головой. Ему, приложившему руку к этой смерти, стало пакостно, и теперь, когда совершившееся совершилось, он не чувствовал к мёртвому митрополиту никакого зла, до того, что готов был сочинить энкомий в его честь. Всё-таки совершаемое чужими руками можно при желании и не приписывать себе! Вот это рукописание жития, переводы книг, вот этот его труд останется! Останется и перейдёт в грядущие века! А судьба архиепископа Дионисия... Что ж! Мир праху его! Он не желает ему в загробной жизни никакого горя!

В окно донёсся крик ослика и шум голосов. Верно, Папандопулос ввёл своего осла во двор обители и сейчас торгуется с экономом... Как бы там ни было, но перевод "Лествицы" окончен, и следовало просить патриарха и клир отпустить его в Литву спасать тамошние церкви от уничтожения. Зимой католики начнут крестить литвинов, и надо добиться, чтобы хотя бы православных оставили в покое!

В том, что ещё не приехавшего Пимена снимут, а его поставят митрополитом на всю Русь, он почти не сомневался... Если генуэзцы всё-таки не настоят на своём! Они теперь - уже не хозяева в Царьграде! И пока хозяевами являются не они, эта неопределённость всё будет тлеть, доколе... А что - доколе? Допустит ли его Дмитрий в Москву, даже и после утверждения его кандидатуры патриаршим синклитом? И вся эта грызня и разномыслие творятся перед лицом уверенных в себе и настырных латинских легатов! Как жаль, что уже нет Филофея Коккина! И этот император, готовый на унию с Римом, готовый на что угодно, лишь бы ему не мешали охотиться за очередной юбкой! Всё было плохо тут, в Царьграде, плохо было и в Вильне и в Киеве... Православная церковь крепка была только на Москве, но туда его и не пускали!