Имя возлюбленной заставило Роба глухо зарычать, но этот рык остудил его самого, заставляя опомниться, и вновь стать частью почти разбитой команды.

«Эйд, твоя энергия мне тоже нужна»

«Что ты задумал?» - озадаченно спрашивал Обер.

«Попробую хотя бы ранить его, раз уж я один могу еще сражаться почти в полную силу»

Этот ответ был ложью, однако, ложью невольной и не умышленной. Стен и сам не понимал, что находиться на гране человеческих физических сил, просто было в нем что-то большее, заставляющее действовать. Его очищенный разум оставил все тревоги и заботы за пределами этой часовни, будто не было ничего до этой битвы и не будет ничего после.

Не думая уже ни о чем и не до конца сознавая, что именно он планирует сделать, Стен поднял меч, принадлежащий епископу. Эйд выронил его, и теперь это оружие, словно знак судьбы было у самых ног безоружного Стена. Тяжелый двуручный меч, как родной лег в руку воина. И становясь в боевую стойку, он был готов начать.

Змей тем временем вновь начинал движения, отходя от удара и готовый вновь крушить.

«Ричард, отпускай его».

Юный заклинатель сверкнул черными глазами, будто предчувствуя что-то по-настоящему особенное, однако цепи убрал.

Змей вздрогнул, получив свободу, и тут же повернул свою зловещую голову в сторону Стена. Команда все же работала. Все, даже раненый почти бездыханный Эйд теперь наполняли Стена энергией, но она, казалось, не могла проникнуть в него, создавая внешний покров света, озаряющий мечника и его оружие.

Тем временем огни спирали почти угасли.

Тьма в лице этого неистового монстра безошибочно определила врага и по решительному взгляду Стена точно знала, что уйти ей не удастся, если  не обойти этого экзорциста с глазами чудовища.

Змей зарычал, выдыхая черное зловоние прямо Стену в лицо, подобно ответу на его решимость. Огни погасли. Повисла Тьма.

Только Стена она словно огибала. Он не чувствовал ее ни вокруг, ни в своем сердце, будто был неприкасаемым для этой силы. Легко скользнув в сторону, он промчался по телу змея, буквально стрелой и вонзил меч ему в голову. Но зверь не пал так просто, он взвыл, зарычал, стал старательно сбрасывать с себя экзорциста, но все было тщетно. Опустившись на одно колено, Стен держал меч одной рукой, вгоняя его все глубже в материальную форму Тьмы. Другой же рукой он вцепился в шкуру, и с помощью сияния так заметно покрывшего его, буквально вонзался пальцами в эту Тьму.

Змей неистовствовал, но от руки смелого, можно даже сказать безумного экзорциста, постепенно разбредались письмена. И чем больше они разрастались, тем сильнее змея в этой тьме прибивало к полу, словно он тяжелел. Вот только гнев его лишь усиливался, и Темные волны подле него сгущались. Змей терял свою форму, но письмена не давали ему сбежать.

Теперь все видели, какое безумство задумал Стен. Те печати, что теперь сползали с тела тьмы и рисовались дальше в воздухе, были известны всем. Печать Лоре-Дана - так они звались. Все знали их, но никто кроме их создателя не мог отважиться на их создание. Тот, кто один раз использовал эту печать, пал, завершив ее, при том, что его питали десять его товарищей. Лоре-Дан - один из известнейших паладинов древности был равновелик как в битве, так и в умении творить чары. Он и придумал способ изгонять Тьму своей лишь волей. Однако по закону битвы Света и Тьмы, эти две противоборствующие силы встречаются лишь в сердце человека. Лишь человеческая натура могла соединить два этих мира.

Спокойный размеренный Свет, будучи самой Жизнью и Миром, никуда не спешит. Он мирно протекает в своем естественном проявлении, не тронутый ничем. Он не стремиться к Тьме, не избегает ее, не страшиться и не борется с ней. Он неуязвим для Тьмы.

Тьма же в своей неистовой пляске, в нервном поиске ответов, в боли и страхе постоянно мечется, сама не зная чего желает. Она рвется, причиняя сама себе боль и стремиться разрушать. Она могла бы закрыть собой весь Свет, но она боится его, она не понимает, что его покой это не презрение. Но лишь сердце человека соединяет размеренный ход жизни Тьмы и покой Света, а значит, лишь сердце может стать вратами. Обычно Тьму изгоняют через то сердце, сквозь которое она проникла, даже если оно перестало биться. И лишь печать Лоре-Дана могла изменить этот закон, изгнав живую Тьму через собственное сердце. Стен намеревался сделать именно это.

Впуская Тьму в самого себя, утягивая ее из мира, он превращал себя самого в поле битвы, где Тьма сражалась за неведомую мечту, в которой нет боли. Подобная иллюзия была самой страшной для его болезненного сердца. Он мог бы потерять спокойное смирение и свою мудрость, отдаваясь этой мечте и вместе с Тьмой начать бессмысленный поиск забвения. Но Стен не был тем, кем привык быть. Его сердце билось иначе. Его боль была холодной, будто небрежное касание льда. Усталость казалась дуновением ветра, а яркий свет лишь искрой. Черные глаза сияли. Кожа переплетала на себе оба узора. Свет рисовал на нем письмена печатей. Тьма узоры своей жизни. А Стен не понимал, что медленно опускаясь на каменный пол часовни, и поглощая остатки змея, он наливался мощью, которую не знал прежде.

Когда все закончилось, а его ноги вновь коснулись пола, он не мог уже объяснить, как смог сделать все это. Открывал ли он врата? Закрывал ли он их? Была ли в нем еще Тьма? Был ли он Стеном? Ничего этого он не знал. Он чувствовал лишь легкость, некую невесомость, которая уносила его куда-то прочь.

Ему лишь виделась та усмешка Ричарда, что не так давно его напугала. Теперь она казалась ему родной и естественной.

Была в мире Тьма куда большая, чем эта беснующаяся мелочь - он точно знал это, запоздало понимая, что падает на каменный пол, под испуганные крики своих товарищей.

Так Стенет действительно смог проявить себя, и поразить своей волей весь орден. Казалось, он оправдал надежды епископа, однако старик предпочел бы увидеть Стена еще раз, чтобы все же сказать самое важное. Он метался в поисках того, кому можно было бы доверить тайну будущего епископа, но не находил. Он мог бы передать номер заветного отчета или место хранения особого секретного донесения, но не было рядом того, кому можно было доверять. Порой он даже тянул к кому-то руку, ловил черную мантию, привлекал к себе, но видел глаза и ужасаясь, отворачивался. Покой старца сменился агонией, будто Тьма овладела им, но он был чист, даже слишком чист для угасающей натуры.

Он пытался найти в себе опору, успокоиться и сдаться, но чувствовал холодные пальцы смерти и жадность в глазах товарищей и от того понимал... трагедия неизбежна, если только кто-то не станет хранить Стена, как сам Свет хранит этот мир.

Наверно если бы мудрый епископ верил в нечто большее, чем та воля, что крестом ложилась на плечи каждого, он бы взмолился этой силе за душу своего приемника. Он бы просил, впервые желая мощи большей, чем ему была дарована.

- Верьте Стенету, - шептал он как в бреду. - Чтите нового епископа...

Никто не разобрал его последних слов, да и разобрав, не понял бы их смысла. Епископ же затих. Его веки закрылись, и, казалось, агония его духа угасла. Он будто вновь обрел мир внутри себя.

Большие окна покоев тут же были распахнуты. Ворвался запах далекого тлена, смешавшийся с весной. На улице шумели, восторженно кричали и суетились. Рассвет поднимался над центральной епархией, начиная новую эпоху.

Все верили, что дух епископа умчался в небеса, вместе со свитой павших воинов, где они познают совершенство Света, и только павшие знали, что нет совершенства.

5

Когда Стенет очнулся в палате госпиталя, в первое мгновение ему захотелось исчезнуть, раствориться в этой реальности и стать бездной, в которой исчезло бы его собственное существование.

Сюда его доставили сразу после боя, опасаясь за его жизнь. На нем не было серьезных ран, однако было очевидно, что мужчина был истощен и возможно даже опасен, ведь никто не мог сказать наверняка, что Тьма внутри него прошла сквозь его сердце и исчезла в ином мире. Точно так же она могла остаться в нем и медленно пускать корни в его теле. Никто не мог сказать, чем завершился бой и только Ричард смеялся, утверждая, что сердце Аврелара закрыто даже для самой сильной Тьмы. Его никто не понимал. Точно так же, как не понял бы его Стен, чувствующий себя окончательно разбитым. Ему казалось, что он рвался из кошмара, а тот никак не исчезал.