Больше Карчик со шкурой этой не связывалась, на себя не одевала.

Такие вот воспоминания мигом пролетели перед глазами.

И еще вспомнила Карчик вчерашний день, когда утром постель прибирала и шкуру на стену вешала. Прикоснулась к ней и руку отдернула. Всегда безразлично-холодная, на этот раз теплом обдала, словно только-только ее с живого тела сняли, и вроде как нехотя позволила себя от гостьи оторвать и на стену повесить.

Заглянула Карчик в глаза рыбьи, а они с укором смотрят. И мокрые! Как будто плачут.

– Это что же выходит? – начала загибать старуха корявые пальцы, – июнь – раз, июль – два… январь – восемь, февраль…

– Батюшки! – всплеснула руками и на мальца уже другими глазами смотрит. – Уж не хозяйка ли за своим добром ко мне приходила? – мелькнуло в голове.

Малец ни сном ни духом про побег мамки не ведает, напился козьего молока и спит себе сном праведным.

А Карчик вроде и переживает за уход мамки, а и совсем глубоко, внутри, радуется. Вещички забрала Адашкан, знать всерьез и надолго ушла. Малыша оставила, значит, будет ей на старости лет какая-никакая забота. И смысл в жизни иной является – вырастить, поднять, на путь истинный направить. Да и еще один весомый аргумент в ее пользу – вдвоем в старенькой избушке век коротать все легче да веселее!

– Иди, голубушка, иди, – кружится Карчик по избе, качая малыша. – Мы и без тебя вон какими богатырями вырастем!

С первого взгляда усмотрела в ребенке Карчик силу земную и сейчас, когда осталась у него она одна на всем свете, а у нее один он – мысли тайные на него загадала.

– Какого б ты ни был роду-племени, от какого бы ни произошел семени, а в обиду я тебя не дам.

И задумала дело тайное, с потусторонними силами связанное. Зря что ли ей такие связи приписывают?

Прошлась с гусиным крылышком по всей избе, дух Адашкан в совок сметая. Аккурат полный стакан и маленькая щепотка набрались. Тесто на муке ржаной приготовила, на шесть одинаковых частей разрезала и на мороз выставила.

Как только застыло, студнем стало, прихватила лопату деревянную и во двор свой вышла. Наметила шесть углов через шесть равных сторон, пробила в снегу ямки до земли и уложила в них дух замороженный. Сверху березовая кора легла и снег, плотно притоптанный.

Так старуха охранные посты вокруг своего хозяйства выставила. Если вдруг надумает Адашкан вернуться, дух ее, в этих снеговых ямках упрятанный, с пути-дороги собьет. Ничего она перед собой, кроме чистого поля, не увидит.

Дождалась темного вечера, когда мир живой на покой отправился, а неживой в свои права вступил, дверь крепко-накрепко защелкнула, на окна плотные занавеси опустила и принялась за вторую половину задуманного дела.

Развела не в печи, в очаге посреди избушки огневой костер из кривых сучьев, что специально в черном урмане по одному находила-собирала да в загнетке11 у печки три срока в болотный мох завернутыми высушивала.

Медный чан с талой снеговой водой на него поставила, дождалась, когда вода пузырями ворчать изготовилась, бросила в нее поочередно: толченый волчий зуб, клок шерсти спящего медведя, перо дикого лебедя и высушенную кожу болотной жабы.

Сверху присыпала золой ковыля сушеного да запахом шалфея семицветного.

Забурлила вода в чане, из прозрачной в зеленую, потом и в огенно-красную превратилась, а в конце бурления звездным небом как покрывалом украсилась.

Посчитала Карчик звезды сначала справа налево, потом в обратную сторону:

– Все верно, два-на-десять в серединке и еще пять сбоку друг за дружкой лучами приклеилось.

Большим деревянным половником зачерпнула из чана, подула, остужая, и на язык готовый увар попробовала.

– Кхе-кхе, – закашлялась, поперхнувшись. Улыбка довольствия лицо ее озарила – варево получилось отменное!

Распеленала мальца, пошептала ему на левое ухо слова непонятные и в чан с бурлящей водой его по шею окунула. Раскрылся рот в крике беззвучном, воды малец хлебнул, и все синее небо в него стремительно потекло. Да не одно, а вместе с два-на-десять звездами и еще теми пятью, что сбоку сидели.

Когда последняя звездочка исчезла, захлопнула Карчик мальцу рот и нитками крепко-накрепко зашила, так, чтобы ни прорехи, ни щелки не осталось и ни одна звездочка сбежать не смогла.

Затих малец, в сон рукотворный погруженный, даже дыхание его не прослушивается, сердце в груди не стучится. Только веки мелко повздрагивают.

Ощупала его Карчик со всех сторон, работу свою проверяя.

– Теперь готов ты, – прошептала.

Уложила его на стол, покрытый скатертью белой, поколдовала над ним, ну совсем немножечко: – ножиком вострым там чуть-чуть рассекла, тут сросшееся малость надрезала, здесь от себя щедро добавила. И крепко-накрепко внутри его это свое невидимыми нитками зашила.

Посмотрела придирчиво – не забыла ли чего важного?

Вроде, все по инструкции сделала, везде огрехи природы исправила.

– Дал бы бог швам-надрезам зажить, мальцу годик-другой у меня безвылазно побыть, – нашептывает последние заклинания. – А там уж никто в тебе тебя и глазами не признает, и сердцем не учует.

Сняла нитки, рот зашивающие, выпустила звезды и небо синее, и закончила свое колдовство такими словами.

– Ну, теперь самое время и окрестить тебя.

И назвала его именем Тансык, что значит Желанный.

Бредет Адашкан по лесу глухому, по снегу непроходимому. Куда бредет, сама не знает. Толкает ее неведомая сила вперед и вперед. Но, странное дело, если раньше с каждым пройденным шагом сил в ней убывало, то сейчас, после возвращения шкуры, наоборот, прибывает.

Девять месяцев была она в поиске. Девять месяцев высыхало ее тело и туманились мозги. Уже, казалось, все, последняя надежда потеряна и приготовилась Адашкан к смерти. Огонек тот в ночи случайно заметила. И последняя ее мысль была как раз о том, что вот в тепле хорошо было бы уснуть навек, и чтобы кто-то глаза прикрыл и прощальный обряд совершил.

И теряется ее отсчет времени у маленького освещенного окна.

А потом…

А потом начался обратный отсчет. Будто она вновь народилась на свет, и начала новый счет дням своим, на этой земле проведенным. Волей случая жизнь ее разделилась на две половинки: на «до» и «после».

Дети малые в первые годы осознанной жизни нередко удивляют своих родителей такими словами: – А вот, помню, в прошлой жизни, когда я большой был…

Так и Адашкан свою прежнюю жизнь вспоминает, как жизнь до ее смерти, не связанную с ее последующим возрождением.

До поздней ночи брела она по лесу. Тысячи обрывков дум пыталась в одну ниточку связать. Наконец, упала без сил в сугроб, укуталась в такую родную и теплую шкуру и проспала до утра.

С рассветом проснулась и чувствует – сил в ней вдесятеро прибыло. И мысли в голове начали в рядок выстраиваться.

Пошла вперед по зову сердца, да на поваленное дерево под снегом напоролась. Со зла или от неожиданности, что оступилась, черта недобрым словом помянула.

А Обломан тут как тут. Вырос перед ней, обломанным рогом набычился.

– Ба! – всплеснул руками.

– Чума! – отшатнулась русалка.

– Да ты ли это? – черт не верит глазам.

– Я! – при виде черта сразу все из прошлой жизни ей вспомнилось, как будто только вчера она с чертями на пруду игрались-бесились, гребешок свой у них отвоевывала.

– Худая! – черт ходит вокруг нее, руками ощупывает, языком поцокивает. – Не узнать! Пропадала год…

– Нет, с лета, – поправляет черта.

– Всех своих лишила сна.

И вот уже идут рядом и разговаривают, как старые друзья.

– Ждали? – спрашивает с надеждой.

– Ждали, да напрасно. Ожидания пусты.

– Хоть и выгляжу ужасно, я жива.

– Ты нас прости, – винится черт.

– Да за что?

– Ну… – мнется черт, – ходят слухи, – ты сбежала от меня.