- А я - твой первый внук, да?

   - Ты у меня первый правнук.

***

   Потом они дошли до казачьей станицы.

   Вокруг стояли высокие тесовые заборы. За воротами, обитыми полосами железа, рвались с цепей огромные сытые собаки. В Городище собак совсем не оставалось. Каких постреляли немцы, а какие просто убежали, когда народ расходился.

   Голодные мужчины повернули тележку и потащили ее потихоньку к берегу реки. А мама и Нюрка пошли просить, "христарадничать". Они стучали в ворота и громко пели молитвы, которым научила бабушка, пока были бомбежки и обстрелы и все сидели в убежище. Кроме лая собак, ничего не было. Иногда выглядывал здоровый сытый казак и кричал, чтобы шли дальше, пока не спустил пса.

   - Ишь, голодранцы! Всё-то вам неймется, всё-то нам вас кормить!

   Где-то на краю впервые приотворилась калитка. Женщина сунула Нюрке полбуханки настоящего черного хлеба и сказала, чтобы они быстрее уходили, пока не вернулся староста с полицаями.

   Эти полбуханки они ели, как сладкие конфеты. Порезали хлеб на ровные дольки, и каждый со своей долькой сидел у костра и медленно откусывал, посасывая, как леденец, пока хлеб не растворялся во рту. Ничего не было вкуснее того черного хлеба.

   Но тут пришел староста и два полицая с винтовками. Староста велел потушить костер, а на вопрос мамы, как же переждать ночь без огня зимой, указал на пустой скотный двор. Там, мол, переночуете, а утром чтобы никого тут не было. Идите дальше. Там, дальше, немцы дают паек беженцам, и есть большие села. А к казакам нечего примазываться. Русские вы? Вот к своим русским и идите.

   Они шли еще два дня.

   И до весны потом жили в том селе, куда дотянули тележку.

   Было тяжело. Но хотя бы стало больше еды. Беженцам давали на месяц зерно, из которой мама варила кашу. Иногда выдавали хлеб - тяжелые черные буханки.

   Когда под Сталинградом наши пошли в наступление, и штурмовики стали долетать досюда, немцы начали эвакуировать свои учреждения. Однажды во время бомбежки возле дома убило лошадь. Дедушка с парнями затащил ее быстро во двор, несмотря на продолжающиеся взрывы. Они топором порубили лошадь на куски. В тот день был пир. Во всех посудинах варилась конина. Пили бульон. Потом ели мясо. Без соли, без хлеба, но это было так непередаваемо вкусно!

   Утром в дверь пинали сапогами. Пришел сосед в сопровождении немецкого патруля. Он сказал, что у него со двора свели корову, и это непременно вот эти голодранцы, у которых ничего своего нет. Вот и мясо у них повсюду, во всех ведрах. Хорошо, что дедушка не выкинул шкуру и копыта. Немец заглянул в корыто, увидел лошадиное копыто, сморщился, гаркнул что-то, и все ушли.

   В одну ночь никто не спал, потому что пропал брат Коля. Его схватили на улице и увели во временный лагерь, чтобы увезти в Германию. Тогда многих похватали. У ворот лагеря, перевитых колючей проволокой, стояла толпа женщин, которые кричали немцам и показывали, что вот тот - совсем маленький и этот еще мал. Им кого отдавали, а кого они сами протаскивали через колючую проволоку, обдирая до крови. Так Коля спасся и пришел домой уже под утро, хоть в разодранном пальто.

   В том селе они похоронили дедушку. Он стал задыхаться, опухать весь. И однажды тоже не проснулся. Похоронили его на старом кладбище, возле церкви.

   А однажды ночью раздался осторожный стук в дверь и голос:

   - Русские есть?

   - Есть, есть, - зашумели все. - Мы - русские!

   За дверями стояли наши разведчики в незнакомой форме с погонами.

   Через две недели мама на попутках съездила в Городище. Потом вернулась, все собрались, и тот путь, который был нескончаемым и смертельным, с ночевками в степи, с голодом и холодом, в кузове машины занял всего четыре часа.

***

   - И война закончилась?

   - Нет, война была еще долго. Но мы были теперь дома. Пусть было еще голодно, но не так, как в оккупацию. Нам выдали карточки. В село приезжала лавка с хлебом. Был огород и зелень всякая, а к осени - фрукты и овощи. Всем нашлось дело, кроме меня. Коля пошел работать на завод, где делали силикатный кирпич. Город строился, и кирпича надо было много. Дядю Толю призвали в армию, но он даже не успел повоевать. Они были в лагерях, потом их использовали на охране новых заводов.

   - А... Димка?

   Она повернула голову, посмотрела на правнука, сидящего, скрестив ноги, на полу возле ее дивана:

   - Я уже нормально ходила, и дел было столько, что больше не придумывала себе друга. Мне было уже почти одиннадцать лет и было уже некогда - помогала маме по дому. А почему ты спрашиваешь? А-а-а... Ты же знаешь, так?

   - Что знаю?

   - Все, что тогда было со мной - ты знаешь, правда? Это ведь ты помогал мне, когда было совсем плохо?

   - Да ты что, ба! Это ж фантастика! Так не бывает...

   - Никогда не ври старшим! - строго погрозила пальцем бабушка.

   - Да я не и вру вовсе. Я так, успокаиваю просто тебя немного. Не бывает такого. Подумаешь, имя. Может, вы потому меня так все и назвали, когда родился, что тогда вот...

   Наутро Димка не встал с кровати. Он весь горел от высокой температуры, метался по кровати в бреду, скидывая одеяло. Скорая помощь увезла его в больницу. "Крупозное воспаление легких", - качал головой врач.

   Приехавшие срочно по вызову родители не находили себе места.

   - Моя вина, моя вина, - качала горестно головой бабка. - В степи зимой было так холодно. А он же совсем без зимней одежды!

   - Слушай, скажи своей бабке, чтобы успокоилась, наконец, а? - кричала на кухне мать. - Какая тут степь? Какая зима? Она совсем с у тебя ума сошла от старости? Пусть она лучше расскажет мне, чем таким умудрилась напоить ребенка, что у него воспаление легких. Или во льду купала? Откуда у ребенка летом - воспаление легких?

   Бабушка пробилась через главврача, через заведующую отделением, сидела теперь по ночам у постели Димки, клала ему на лоб холодные компрессы, и тихонько плакала, слушая его жаркий шепот:

   - Нюрка, ты только не бойся! Все будет хорошо! Я точно знаю - все будет хорошо! Наши все равно победят! И папка твой вернется домой! Ты мне верь! Я точно знаю!

Революция

Днём Сашка пошёл на революцию.

Революция - это такая всеобщая движуха и настоящий пир духа. Когда ты со своими до самой ночи, то потом такой подъём душевный, такая радость, такое ощущение своей силы и значимости!

Революция в этот день была на центральной площади перед Домом правительства.

Народ собирался со всего города. Да что там - со всей страны! Несли флаги, разные транспаранты. Несли гитары и аккордеоны. Несли усилители и колонки, тут же запитывая их от заранее подогнанных дизельных электростанций. Звучала хорошая музыка. Красивые и умные люди кричали в микрофоны красивые и правильные слова. Мурашки пробегали по коже, рука сама собой вскидывались вверх со сжатым кулаком.

- Да! - кричал Сашка со всеми вместе, когда надо было кричать "да".

- Нет! - орал он до хрипоты, когда было нужно сказать "нет".

- Ре-во-лю-ци-я! - кричал он со всеми и в едином ритме прыгал, радостно смеясь.

Вся площадь, вся масса народа прыгала. Казалось, начинается землетрясение - такой стоял гул. Ух, какая силища - народ!

Сашку прижали к решетке сада. Внезапно прямо в глаза вспыхнул свет, и кто-то сбоку закричал:

- Этого - крупно! Ближе показывай, ближе!

На огромном экране над сценой Сашка видел себя. Сурового, толкающегося, со сцепленными зубами и умным прищуром - потому что свет прямо в глаза.

- А-а-а!- закричал он в восторге.

И все подхватили:

- А-а-а!

- Ре-во-лю-ци-я! - кричал он прямо в объектив камеры.