На глиняном плоском листе кувшинки в виде сердца сидела большая добрая глазастая и очкастая глиняная черепаха. А вокруг нее вились яркие красные буквы: "Я с тебя тащусь".

- Кхм, - кашлянул он, не зная, что тут сказать. - А у тебя очки что ли есть?

- Есть, только я их не люблю! - сказала она нейтрально.

Тут он должен был спросить, а кого же она тогда любит, и она сказала бы, смеясь, что его, и все бы продолжалось так здорово, весело и даже где-то счастливо. Но он не спросил, а просто аккуратно и бережно умостил черепаху в свой большой карман. Сам же кинулся к ближайшему сувенирному киоску и тут же вернулся, торжественно вручив ей ответный подарок.

На большом красном плюшевом мягком сердце сидела улыбчивая зубастая серая мышь.

- Вот, - сказал он.

- Это я? - удивилась она. - Это я чего такое тут делаю?

- На сердце сидишь. Прижилась вот.

В общем, день был добрым и веселым. А потом еще день и еще день. Черепаха поселилась у него дома на мониторе, и он с ней разговаривал, проговаривая вслух то, что набирали руки в окне мессенджера. А у нее на столе слева лежало сердце. И мышь скалилась белыми зубами.

Мама спрашивала, кто из мальчишек подарил такую жуть. Но кто и когда говорил мамам правду?

А закончилось все в один день как-то совершенно по-дурацки. Хотя, если подумать, так вроде и правильно все закончилось, вовремя.

Просто вечером она написала:

- А чего это ты меня не поздравляешь и не даришь ничего сегодня?

И рассерженную красную рожицу присовокупила.

А он не понял:

- С чем?

- Блин! С Восьмым марта! С международным женским днем!

- Да какая ты женщина! - написал он и сбоку выложил смайл в виде валяющегося со смеху головастика.

Ну, и все.

Тут надо было еще сказать, что они больше никогда в жизни не встретились, что она вышла замуж в двадцать и родила троих сыновей, но никого не назвала его именем, хотя сердце и мышь долго еще пылились на полке между сувенирами. Что он женился ближе к пятидесяти на усталой одинокой женщине, с которой прожил еще целых двадцать лет, но умер раньше. Что она, девчонка, не знала, что он умер, и даже ничто не пикнуло у нее в груди, и на кладбище к нему она никогда не ходила. Что...

Да, в сущности, можно было написать целый роман.

А всего-то и надо - дарить любимым подарки.

Даже если ты боишься или просто стесняешься признаться самому себе, что - любимая.

Подземная железная дорога

В серых сумерках возвращаться домой после долгого рабочего дня - это было просто хорошо. До самого утра он был теперь совершенно свободен. Если не учитывать еще одну "занятость". Но ту он не считал. За ту денег не платили. Более того, если что, можно было поплатиться и деньгами, и этой самой свободой, наступающей сразу после долгого рабочего дня.

- Здравствуйте, - шагнула из тени худенькая фигурка.

Он оглянулся вокруг. Нет, все верно. Никого лишних нет, никто не обратит внимание. Место оговоренное. Все сделано правильно. Не здороваясь, хмуро спросил:

- Как зовут-то?

- Вера.

- Ну, пошли со мной, Вера.

Приложил магнитный ключ к гнезду, открыл под писк замка тяжелую дверь и пропустил ее вперед. Ну, девчонка, как девчонка. Низкорослая, худенькая. Вон, руки, как палки, торчат из рукавов куртки.

- Идем спокойно, медленно и спокойно...

Он замолчал, а потом, проходя мимо окна консьержки, сделал умильную улыбку и громко крикнул:

- Добрый вечер!

За стеклом покивало что-то седое и пушистое.

Потом был лифт, еще одна дверь, тамбур и еще дверь. Тоже тяжелая, стальная.

- Ну, вот, дошли, - вздохнул он. - Выдыхай! Куртку - в гардероб. Ботинки - на полку. Тапки вон бери любые.

- Да я без тапок...

- Как хочешь. Но тапки есть.

Пока она раздевалась и вешала все, как положено и как было сказано, он успел зайти в комнату, порыться в шкафу и вытащить большое розовое полотенце. Понюхал. Даже не залежалось. Так и пахнет шампунями разными и стиральным порошком.

- Так, значит. Ванная справа, туалет слева. Закрываются изнутри на задвижки. Шампуни разные-всякие и мыло - на полке. Вот полотенце. Я на кухне.

- Да, неудобно как-то... Я и так..., - смутилась и даже покраснела.

- А грязной - удобно? - достаточно грубо спросил он, и она - Вера, так, вроде? - шмыгнула в ванную.

На ужин он пожарил картошку и выложил в нее вчерашние котлеты.

Вера, вышедшая из ванной, была тиха, розовощека. Волосы она замотала полотенцем - они так часто делают.

Поклевала картошки, отломила котлеты, но скоро стала украдкой зевать.

Он кинул на диван простыни и пододеяльник.

- Одеяло в диване, внизу. Если вдруг холодно будет. Форточку можно открывать. Курить тут нельзя. Я не курю.

- Я тоже не курю.

- Вот и хорошо. Дверь на кухню тоже закрывается. Дверь крепкая. Так что не бойся.

- Я и не боюсь.

- Вот и правильно. Не надо бояться. Раз уж решилась - теперь только вперед. Молодец, - сухо похвалил он.

Потом помолчал, вспоминая, что еще не сказано, не обозначено заранее.

- Да, еще одно. Мне рано утром на работу. Поэтому ночью я буду спать. Понятно тебе? Я буду спать. Встаю по будильнику, ровно в шесть. Потом делаю зарядку, смотрю почту...

- А у вас тут Интернет есть?

- Интернет есть, но тебе все равно нельзя. Нельзя, и точка, не спрашивай больше. В шесть тридцать я умываюсь. В семь завтракаю. У меня только кофе и бутерброд. То есть, в восемь ты должна быть готова к выходу, ясно?

- Я и раньше могу!

- Раньше ты не можешь, потому что выйдем мы вместе, и я лично тебя провожу до самой остановки. В восемь выходим. И насчет завтрака - это ты уже сама. Кипяток будет. Все остальное сама, сама - вон в холодильнике посмотришь, что тебе подходит...

Он повернулся и пошел в комнату, спать.

Однушка у него была хорошая, из новых. Большая комната и очень большая по сравнению со старыми домами кухня. И потолки высокие. В общем, если бы прижало, то, наверное, на одну ночь человека три... Нет, пожалуй, даже пять можно было. Но это - если прижмет совсем. А так вот, потихоньку, незаметно, по одной девчонке... И ей хорошо, есть где пересидеть, и ему это дело по душе. А если бы не он - куда им деваться, бедным. Прав у них теперь никаких. Работы - почти никакой. Вот он и такие же - они спасают этих девчонок от страшного будущего и тоскливого настоящего. Так и назвали себя и таких же - "Подземная железная дорога". И это даже хорошо, что она не подземная и не железная. Зато никто не догадается.

С этими мыслями он и заснул.

Как всегда, спал крепко и видел разные цветные и красивые сны.

...

- Как зовут?

- Леся.

- Это Олеся, что ли?

- А-леся, - подчеркнула она.

Вот ведь наградили имечком. И будет потом, скажем, "Алеся Никоноровна". Он хмыкнул, рассматривая ее.

- Что не так? - подбоченилась вызывающе, стрельнула карим глазом.

- Да все так. Идем сейчас спокойно, без напряжения.

- Добрый вечер, - в сторону консьержки.

А та вдруг потянула свою форточку в сторону.

- Дочка-то ваша все красивеет и красивеет!

- Ну, дык, - сказал он, разведя руками в стороны, будто извиняясь немного и недоумевая притом. - Растет ведь. Вся в меня.

Посмеялись приязненно и негромко. Алеся эта стояла сзади и скромно смотрела в пол, изредка дергая его за рукав - мол, пора, пора уже и домой.

Дома тоже по затверженному сценарию.

- Ванная справа, туалет слева. Шампуни и прочее на полке. Полотенце - вот.

Полотенце достал голубое. То, прежнее, еще лежало в баке непостиранное.

- А если не мыться? - задумчиво произнесла.

Они почему-то все боятся мыться. Боятся остаться в чужом помещении обнаженными. То есть, грубо говоря, голыми. Даже за дверью и за засовом.

- А белье?

- Так вы мне грязное постелите, чего там...