Тут обязаны были бы быть овации, но как-то неловко, нас мало, и даже аплодисменты сейчас неуместны, поэтому лишь потрясенное молчание, которое лучше всяких оваций является высшим баллом певцу за его полет над нами и всем прочим "земным".

Только сам Сличенко способен прервать молчание, имеет право на первый звук, и он разряжает обстановку, весело предлагая всем опять выпить. Выпивают, и продолжается сеанс одновременной игры песенного гроссмейстера на струнах всех нервных систем здесь собравшихся. А потом они начинают петь втроем, в три голоса, причем так, будто всю жизнь репетировали, хотя по репликам, которыми Коля и Рада Волшаниновы и Сличенко обмениваются между собой, можно догадаться, что это импровизация, что они это делают впервые. А уж потом Коля Волшанинов вообще добивает меня тем, что начинает петь что-то из наших с Филатовым сочинений, кажется, "Полицая". Он, конечно, всех слов не помнит, и тогда я включаюсь и пою вместе с ним под его аккомпанемент.

Что для них самих это было? Вернемся на минуту к вопросу "зачем?". Зачем пишу это, зачем вам рассказываю, зачем? Разберемся. А зачем они пели тогда?

Чего это они решили спеть вдруг? Ради чего? Ради успеха? У нас?! Кто мы им?

Они хотели произвести впечатление на эту более чем скромную аудиторию? Ах, бросьте! Сличенко тогда производил такое впечатление даже на искушенную Азнавуром и Эдит Пиаф парижскую публику, что его, рассказывают, обезумевшие от восторга парижане тащили на руках от "Олимпии" до Триумфальной арки. Им тогда заслушивались все и млели от него все. Так что же? А захотелось! Для него и для Волшаниновых петь - это то же самое, что ходить, дышать, любить.

Не только работа, за которую получают деньги, поэтому, мол, в компании не буду, как в описанном случае с Высоцким и даже, чего там далеко ходить, - со мной. А в первую очередь - их естество. Ну захотелось Сличенко спеть бесплатно, и он запел, как, может быть, и не пел никогда в жизни. И нам повезло это услышать. Ему захотелось вдохнуть воздух и выдохнуть музыку. Вы скажете: ну так любой может захотеть. Да Бога ради! Это ведь гораздо лучше, чем бить друг другу морду. Поэтому пойте, рисуйте, пишите, господа дилетанты! Вас от этого не убудет, напротив, вы станете лучше, тоньше, красивее и интереснее. Вы будете даже трогательны в своих порывах иногда. В Москве живет, например, один автор песен, который вычислил, что песенные ниши практически заняты: о любви пишут все кому не лень, игривые глупые шлягеры - тоже, а патриотические песни сейчас почти смешны. Поэтому он задумался: какую неизведанную тропу можно теперь открыть? Подумал, подумал - и решил. Он выпустил сборник своих песен под общим названием "Песни десантников и цыган". Что в его представлении объединяет эти две столь разные группы людей? Наверное, небесный простор, удалая вольница, и вообще все удалое и роковое, и, разумеется, общая готовность рвануть на себе рубаху или, с другой стороны, тельняшку. Не знаю. Честно скажу, не читал, поэтому даже процитировать не могу, но сам замысел меня умиляет. Ну а если кто-то пишет, поет и т. д. действительно хорошо, то ведь его обязательно будут слушать, хоть десять человек, но будут, и станут радоваться вместе с ним.

В общем, спасибо, Коля, за тот день, за тот вечер. Мы увиделись с тобой на последнем юбилее Юрия Никулина в ТВ-клубе "Белый попугай" и, оказывается, приготовили оба поздравления на мотив "Эх, раз, еще раз" : ты - вполне логично, я - под твоим многолетним влиянием. Мы спели. Я старался, как мог, под Сличенко, а ты - под себя, только того, двадцатилетней давности... А до этого встретились возле раздевалки в поликлинике Союза театральных деятелей.

- Как живешь? - спросил ты.

- Вот так, - показал я рукой на лечебное пространство вокруг себя.

- Анализы? - улыбнулся ты.

- Анализы, - улыбнулся я.

И не о чем было говорить в тот момент. Давай сфотографируемся, Коля, на память о том дне в Юрмале, который для тебя мало что значил, а для меня так много, что ты и не подозреваешь. Улыбайся, Коля, птичку не обещаю, но у нас и так есть чему улыбнуться, глядя в тот солнечный, ясный день, наполненный светом и талантом. Улыбайся, а я снова в Юрмалу. В последний раз на этих страницах.

Сегодня здесь многие дачи забиты досками, большинство домов отдыха закрыто.

Той танцплощадки, на которой мы с Мишкой в первый раз в жизни познакомились со взрослыми девушками, кажется, вовсе нет. А если и есть, то не найдешь...

А если и найдешь - стоит ли искать?.. В этом есть тоже доля иронии, что они оказались москвичками, и мы потом приехали на каникулы к ним в Москву. Так нас там и ждали... Влюбленные школьники, мы не знали тогда, что там, в чаду мегаполиса, совершенно другая жизнь, и мы оказались вовсе не нужны ни этим девушкам, ни этому городу. Это здесь, в Юрмале, все казалось таким возможным, влюбленность была так близка, и глупая музыка так играла...

И что сейчас?.. С Москвой Задорнов, мягко говоря, разобрался. Да и я отчасти - тоже. А Рига и Юрмала остались. Внутри. Тут, знаете ли, есть какая-то своя очень личная гордость, свое достоинство в том, что мы выросли не в московских коробках, а в этих причудливых, похожих на декорации к сказкам Андерсена, домах и улицах; что мы дышали неповторимой смесью моря, сосен и свежести, а не выхлопными газами Тверского бульвара; что мы в детстве плескались не в Останкинском пруду, а в Рижском заливе.

- Вы откуда? - спрашивают меня.

- Из Риги, - отвечаю я небрежно и ловлю себя на неуместной (особенно теперь) гордости. Будто я сказал по меньшей мере, что из Парижа...

Я люблю этот город и все, что связано с ним. Но одного из героев нашего рассказа я люблю по-особенному: вероятно, как часть собственной души, ту часть, что в детстве... Ах, душа!.. Опять эта душа! Непереводимое русское слово! Оставим ее наконец в покое: материалист Задорнов - в детстве чемпион районных и городских математических олимпиад, этого адреса, то есть где-то там, "в душе",- не поймет... Стало быть, в моем сердце... Нет, опять не то, он же спросит: а где конкретно?.. Ну хорошо, в моем мозгу (уж там-то столько таинственных мест, что анатомия пасует). Так вот, там, в дремучих лесах моего сознания и подсознания, есть поляна Задорнова. Или лучше - "Мишкина поляна"... Она там всегда есть. Она не может быть никем занята, на какие бы сроки мы ни разлучались. И он там сидит - строгий, подтянутый, красивый, двадцатипятилетний...

- Мишка, - говорю я ему, - давай в длину с места прыгнем, как тогда на пляже. Кто сейчас дальше?

- Давай, - говорит он.

И мы прыгаем... В одну сторону...

Москва

Тогда мы тоже прыгнули с места... Иначе это действие никак не назовешь.

Прыгнули из привычного и даже, можно сказать, любимого места - в сторону Москвы.

Миша после школы поступил поначалу в Рижский политехнический институт, а его гуманитарный друг, соответственно наклонностям, - в Латвийский государственный университет на филологический факультет. Недолго они там проучились. А пример Задорнова лишний раз показывает, что закостенелых наклонностей не бывает. Склонность к точным наукам на первом этапе жизни совсем не помешала ему потом оказывать гуманитарную помощь соотечественникам своей пламенной сатирой. Что же касается его друга, то он вернулся к филологическим изысканиям вот только теперь. Но уехал тогда в Москву первым, оставив друга Мишу собирать вещи. Через три месяца всего после начала учебы в университете. Оба уже были отравлены школьным драмкружком, и на большую сцену тянуло их. Большая сцена ждала пытливых юношей, решивших познавать жизнь именно через нее, а не через некрасивые и неприятные реалии.

"Искусство - это попытка создать рядом с реальным миром другой мир, более человечный",- сказал хороший французский писатель А. Моруа, и юноши были с ним совершенно согласны. Впрочем, нельзя сказать, чтобы большая сцена их так уж ждала и стояла с цветами на Рижском вокзале, - до нее еще было далеко.