Стали искать календарь, но календарь куда-то запропастился, и в конце концов из-за печки появилась стриженая головка Трофимаша, головка, которая еще не знала, что такое календарь.

- А какой он с виду?

- Желтый. Картонный.

Трофимаш достал его из своих скрытых запасников. Жалко было, конечно, он собирался сделать из него человечка, который бы махал руками, когда его дергаешь за ниточку, но если календарь теперь нужен, то он его разрежет потом.

Было четырнадцатое число. Стало быть, выезжать нужно до рассвета, пока дорога хоть немного подморожена.

- Так что же, собираться?

- Само собой! - И бадя Зынел уселся на лавку.

Принесли из каса маре лампу, на донышке которой еще плескался керосин. Зажгли ее. Домника носилась взад-вперед по хате, Замфира шила новую котомку.

Только бадя Зынел молча сидел на лавке - так и сидел в одном чистом, в другом грязном сапоге. Ржали непоеные лошади. Домника прошла мимо с полным ситом и просыпала ему на колени муку, а он все сидел, уставившись на свои сапоги. Снова подбирал слова, составляя те несколько советов, которые не были сказаны вовремя и которые целый год давили ему на сердце, так что ни сон ему не в сон, ни дом домом, ни еда едой.

А они не составлялись. На душе было тревожно, было тяжко на душе, и, сидя на лавке, он, может, подозревал, а может, и не подозревал, что на место одной беды могут нагрянуть другие.

Война есть война.

3

Заботы торопят человека, и если Трофимаш покидает свою печку, значит, есть и у него свои заботы.

Нашел недавно в сенях пятикопеечную монету, а отец не хочет ему сшить кошелек, куда бы он мог ее спрятать; сняли с него сапожки и отнесли к сапожнику, а за ними никто не хочет пойти, и он сидит на печке так долго, что даже воробьи перестали его бояться и целый день бегают по завалинке, а вчера один забрался прямо в сени; сегодня вытащил из стенки гвоздь, потому что очень нужен был гвоздь, а Домника надрала за это уши.

Некому сшить кошелек, не у кого гвоздя попросить, некому спасти от рук Домники.

Единственная радость осталась у Трофимаша - письма. Целыми днями сидит он, прижавшись носом к оконному стеклу, и ждет, когда появится на улице бадя Миша со своей брезентовой сумкой. Пока читают письмо, ему дают подержать конверт.

И сегодня вечером, когда принесли телеграмму, Трофимаш попросил конверт, и когда ему сказали, что телеграмма пришла без конверта, у мальчика слезы навернулись на глаза: неужели бэдица Тоадер забыл про него?

Когда же в доме наступает предотъездная суматоха, Трофимаш, недолго думая, слезает с печки и помогает Домнике поставить горшки на огонь. Когда горшки уже в печи, просит прочитать еще раз телеграмму.

- Я же только что читала. Где у тебя были уши?

Трофимаш щупает свои уши.

- А что, бэдица приезжает с орудией?

- С орудией! Не мешай, а то перекипят горшки.

Трофимаш лезет обратно на печь. Он так и думал, что бэдица приезжает с орудией. Говорит же отец, что его везут на фронт. Из чего же он там будет стрелять, если не взял с собой орудию?

Значит, сперва надо подумать, что захватить с собой в дорогу. Взять его, конечно, возьмут! Во-первых, кто же будет следить, чтобы не соскочила шина с переднего колеса? Во-вторых, и с задними колесами тоже не все там в порядке.

Взять-то его возьмут, только надо, чтобы он вовремя собрался. Значит, дай-ка он сообразит, чего ему нужно. Во-первых, камешки - прошлой осенью он научился бросать их так, чтобы они прыгали по воде. Если там будет хоть какой-нибудь пруд, он покажет бэдице, как это делается.

Потом ему нужна другая пуговица - та, что на штанишках, может оторваться, и как бы отец не отослал его из города обратно домой, к Домнике, пришить другую пуговицу. И еще нужно разыскать билет, с которым мама ездила на поезде в позапрошлом году, - кто-то ему говорил, что у кого нет билетов, тех гонят с поезда или везут прямо в тюрьму.

Пуговицы он не нашел. Срезал со старой рубашки маленькую пуговку и сунул ее в карман - авось найдет в городе мальчишку поглупее и обменяет ее на большую.

Но не мог разыскать билета, и, кроме того, у него стали слипаться глаза. Не попал ли билет в подпечье? Трофимаш вытянулся на теплой печке, чтобы пошарить в подпечье рукой, и в тот же миг заснул.

Снились ему какие-то дороги. Две лошади играли в мяч. Потом отец отворил ворота, и во двор к ним въехал поезд. Из вагона вышел его бэдица с пушкой в руках. Поставил на землю и стал показывать Трофимашу, как из нее стреляют. Тут появился невесть откуда фашист и погнался за их телкой. Трофимаш прицелился в него из пушки - б-бах!

Со скамейки с грохотом упало ведро, и наш артиллерист проснулся. Свесил голову с печки, да так и окаменел - мать, уже одетая в дорогу, стояла посреди комнаты и наставляла Домнику:

- Не пускай пеструю квочку нестись в яслях. А вечером кого ты позовешь спать к нам?

- Позову Русанду.

- Только хорошенько запирайте двери и рано ложитесь - теперь разный народ шляется по дорогам.

"Забыли про меня!" - ужаснулся Трофимаш. Одним прыжком он оказался на полу и в тот же миг скрылся под кроватью. Вытащил оттуда две большие старые калоши, непарные к тому же, и стал веревочкой привязывать их к ногам слетят еще, пока залезет на подводу.

Шапку он нашел сразу, а пальтишко не мог найти, - видно, тоже отнесли к сапожнику в починку. Трофимаш стянул с печки старый отцовский зипун и сразу же с головой исчез в нем, выглядывали только кончик носа и верхушка шапки. Стал искать рукава, тыкал руками во все стороны, потом нашел внутри карманы и оставил рукава в покое. Карманы были что надо, а воротник тер уши, головы никак не повернуть, поэтому он попросил Домнику:

- Застегни мне воротник.

Девушка глянула и покатилась со смеху.

- Мама, посмотрите на Трофимаша!

Засмеялась и тетушка Замфира; услышав смех в доме, вошел бадя Зынел. Улыбнулся, застегнул сыну воротник, но, видя, что тот рвется к двери, вынужден был огорчить его:

- Ты должен остаться дома, сынок.

У Трофимаша побелел кончик носа, в глазах заискрились слезы.

- А... что скажет бэдица Тоадере?!

Бадя Зынел поправил ему шапку, потом воротник.

- Ему будет очень жалко, чего уж там... Только рассуди сам - как мы можем бросить дом?

- Так ведь Домника остается.

- Ну что Домника! Она девушка. Они только и умеют, что плясать и браниться. То ли дело мужчины! Если, не дай бог, ночью к овцам ворвутся волки, что она станет делать?

- А я тоже боюсь волков.

- Ну уж, рассказывай! Знаю я, что ты их не боишься.

Домника зажала в ладонях его голову и пристально посмотрела в глаза.

- И тебе не жалко оставлять меня одну?

Вздохнул Трофимаш. Плохо, когда у тебя столько родни. Все же сестра у него одна. Только одна.

- А за уши не будешь таскать?

- Таскать тебя за уши? Да разве я смогу удержать тебя в руках?

Трофимаш подумал: верно, если он не захочет, черта с два удержишь его.

Стал развязывать калоши, но когда на улице свистнул кнут и заскрипела телега, слезы полились в три ручья, и Трофимаш выбежал во двор показать свое лицо, залитое слезами, - может, сжалятся.

Но на улице было темно, и слышно было, как глухо гудят пруды.

- Ну, будьте здоровы!

- Счастливого пути!

Тяжело вздохнули лошади, предчувствуя трудную дорогу, натужливо заскрипела подвода, и они выехали со двора.

Долго еще простоял Трофимаш на завалинке, слушая, как где-то на самой окраине медленно затихают скрип колес и голос отца, подбадривающего лошадей.

На другом конце села хрипло залаяла собака. И тут же умолкла. И снова стали глухо гудеть пруды, переполненные вешней водой.

Домника пошла закрыть ворота. Трофимаш, поеживаясь от холода, бегал по завалинке. Спросил сестру:

- Домника! А когда я буду воевать и меня повезут с орудией через Бельцы, ты приедешь?

- А ты пришлешь телеграмму?