- И как это, Мариуца, муженек отпускает тебя по утрам одну к колодцу?
Мариуца ставит ведерко на камень, а бадя Чиреш усаживается на край желобка. Узор предложен тонкий, затейливый, но Мариуца, женщина храбрая, идет напрямик:
- А чего ему бояться, баде Чиреш?
- Да ведь попадется какой-нибудь паренек помоложе, вот и останется твой муженек вдовцом.
- Да откуда он попадется, баде Чиреш!.. Уж года два ты все пугаешь, а я как проклятая хожу по воду каждое утро, и хоть бы один попался...
- Неужто пошла бы с ним?
- А то нет... Надоело одной. Арионаш уехал на тракторе в Бутучены пахать, целое лето его не вижу...
Бадя Чиреш перестал щурить правый глаз.
- Тяжко, Мариуца?
- Тяжко, баде Чиреш... Давеча корова кол выдернула и теперь разгуливает по двору, а я не могу забить.
- Мариуца, а что, если я заскочу вечерком, забью колышек?..
- Приходи, баде Чиреш.
В знак доброго согласия бадя Чиреш вылил в ее ведро свежую воду, которую доставал себе, заметив при этом, как игриво встрепенулись реснички соломенной вдовушки.
"Вот люблю с ней побалагурить, черт возьми, и хоть ты что..."
Домой вернулся чернее тучи. Раскричался:
- Ну и ну! Кто это придумал женщин к колодцу допускать? Ведь эта самая Мариуца чуть не уронила мне ведро в колодец!
Пустив таким образом своей старушке пыль в глаза, бадя Чиреш повозился по хозяйству, а после обеда первым делом хорошенько подстриг усы. Хотел навести блеск и на сапоги - неизвестно почему, но женщины страсть как любят, когда сапоги начищены, да вот беда - щетка куда-то запропастилась. Искал ее до тех пор, пока не пришли за ним из колхоза: стала протекать какая-то бочка, а всем известно, что бадя Чиреш отменный бондарь. Придя на место, он первым делом полюбопытствовал, чем бочка наполнена, - надо же было прикинуть возможный убыток. А потом его попросили осмотреть и остальные бочки. И бадя Чиреш, расхаживая меж ними с несколько преувеличенным любопытством, потерял много времени и вернулся домой около полуночи, совсем навеселе.
Молча поел, слушая, как Илинка с печи отчитывает его, потом все так же молча стал разуваться. И вдруг вспомнил, что собирался сегодня почистить сапоги. К чему это он собирался их чистить?
- Ох ты, черт!..
Забыл сходить к Мариуце! Теперь уж поздно. Лег, но не спалось. И как это он мог запамятовать? Ведь ни разу в жизни не забывал, когда нужно было услужить женщине...
"А что, Чиреш, ты никак постарел?"
Начал перебирать в памяти все, что делал он, Чиреш, в том году. Были в том году, как в прошлом, десятипудовые мешки, которые покорно лежали на его спине, пока он их перетаскивал с мельницы в телегу, как и в прошлом году, столы оставались пустыми, когда он вставал из-за них, да и шутки его по-прежнему по три раза обходили село...
А все-таки... Все-таки забыл вот заглянуть к Мариуце.
"Послушай, Чиреш, а ну-ка, подсчитай хорошенько..."
Приподнялся на локте и стал считать. Считал не годы - эта мера была не по нему. Один может состариться в сорок, другой женится в шестьдесят. Бадя Чиреш поднес руку к усам и, поглаживая их, стал перебирать все прожитое, все пережитое. А пережил он многое... И так пролежал до самого рассвета, опершись на локоть. И надышался еще раз порохом двух войн, еще раз вырастил трех сыновей и поставил им дома. Потом опять пропил три гектара земли и измучился, пока выкупил их обратно. Перетерпел еще один голодный год, а потом насадил десятки тысяч кустов винограда для своего села.
"Постарел... И как обидно, что постарел..."
Не мог представить, как будет ходить од стариком по дорогам села, он, который так долго ходил по ним молодым; и как будет он разносить по селу чужие шутки, он, чьи шутки так долго носили другие; и как он похоронит в карманах эту пару рук, которые так долго кормили село...
"И что скажут люди, когда узнают? Но погодите, Чиреш вам подстроит! Не скажу, что постарел, и они в жизнь не догадаются..."
На следующий день Чиреш чуть свет пошел с лопатой в лес и принес неказистый дичок. Выбрал место перед самыми окнами, перекрестился и начал копать.
Дички, дички... Всю жизнь терпеть их не мог, а теперь приходится сажать. Ибо так заведено у Чиреша: если случается большое событие, он сажает дерево. Один только он знает, какое дерево по какому случаю было посажено.
Весь сад у него - сплошные события. Старый орех, например, он посадил утром того дня, когда сманил Илинку. Ибо нужно вам сказать, что была она тогда хороша собой и родители ее не очень-то хотели Чиреша в зятья. Те три сливы посадил, когда ушел с сыновьями на войну - было их четыре, но одна засохла, потому что Васыле так и не вернулся... Две вишни посадил, когда у него сгорел дом, грушу - когда подался в колхоз, айву - в позапрошлый год, когда бросил курить.
После обеда дичок уже стоял перед домом, и бадя Чиреш занялся делами, будто ничего не случилось. Те же дороги, те же веселые шутки, та же вишневая шляпа, сдвинутая на затылок...
И все же что-то произошло. Казалось, с того дня, как посадил дичок, Чиреш проникся большой любовью к самому себе: когда садился, искал, на что ноги поставить, чтобы и они отдохнули; не приносил домой ведро полным, как доставал из колодца, а сперва отливал немного там, на месте, и даже велел Илинке постелить на кровати что-нибудь мягкое - на мягком, мол, сны пышнее.
"А может, и не примется этот паршивец? Ведь в конце концов не каждое дерево принимается!"
Но дичок принялся. Первой же весной он выгнал такой ворох листвы, что, увидев его, бадя Чиреш как-то приуныл, призадумался. Он мог теперь целыми вечерами слушать, как его отчитывает Илинка, и совсем не злился - слушал ее, как слушают тиканье будильника. Теперь он мог пройти мимо виноградного куста, придавленного трактором, притворяясь, что ему все равно, а когда попадался балагур, он не мешал ему забавлять народ и смеялся вместе с другими, лишь чуть-чуть подправляя чужие шутки, если была в том надобность.
Одно время ему даже стало казаться, что дичок зря так присосался к земле перед домом, но решил убрать его позднее, к осени... А пока что, садясь за стол, Чиреш начинал вспоминать блюда, что некогда стряпала ему Илинка:
- Послушай-ка, готовила ты когда-то токану с грибами... Не забыла, как она делается?
А когда токана была готова, бадя Чиреш требовал, чтобы подали ее в той самой тарелке с двумя петушками. Усаживался за столом спиной к двери, на свое давнишнее место... Все шло хорошо, но Чиреш не торопился убирать дичок. Время терпело. А пока то да се, стал распределять обязанности по хозяйству: самые легкие поручал Илинке, те, что потяжелее, оставлял на будущий год и прикидывался, что забывает совсем трудное, потому что в конце концов любую работу можно сделать, а можно и не сделать.
Однажды осенью бадя Чиреш вернулся из кооператива с парой новых ботинок, и Илинка отчитала его:
- Носить тебе, что ли, нечего?
Конечно, в коридоре стоял полный сундук обуви, изношенной лишь наполовину, но если Чиреш решил себе сделать обнову, он-то уж знает зачем...
- Фа, Илинка! Пара новых ботинок делает человека веселее, повышает аппетит.
- А то тебе мало!
- Запомни, Илинка, что я тебе скажу: аппетит тогда не нужен, когда есть нечего, а так - дай боже...
Два дня Чиреш щеголял по селу в новых ботинках, а потом подумал: "Зачем же красоте пропадать? Отправлюсь-ка к родичам, пусть полюбуются".
Две недели не было его в селе, потому что весь Сорокский край сплошные родичи Чиреша. Вернулся он очень веселый и в первый же вечер, увидев, что старуха залезает на печь, намекнул:
- Ты, Илинка, брось эту печь. На кровати мягче...
Илинка засмеялась, но все-таки полезла наверх.
- Эй, Илинка! Умрешь, да так и не узнаешь, что было хорошего на этом свете...
Вздыхает так больше для виду, но ему приятно, что Илинка смеется, видать, припомнила что-то...
Всю зиму простоял дичок у окна бади Чиреша. Его гнули ветры, но не могли сломить; студили его морозы, но не могли заморозить; засыпали его целые сугробы, но не могли завалить так, чтобы уж насовсем. Зимой у Чиреша поламывала правая нога. Сидел он у печки, поглаживая ногу, и казалось, именно теперь село узнает, что он постарел. Ну и пусть себе думают. Тем временем он хорошо отдохнет, а придет весна, выйдут на виноградники - и тогда видно будет, кто может и кто не может...
