- "Брат мой... Вас, вероятно, вводят в заблуждение относительно любви народа к самодержавию и его правителю - царю. Не верьте тому, что, встречая вас в Москве или в других городах, толпы народа бегут за вами с криком "ура!". Часто эти люди, которых вы принимаете за выразителей народной любви к вам, суть не что иное, как полицией подстроенная толпа, долженствующая изображать преданный вам народ, как это было, например, с вашим дедом в Харькове, когда собор был полон ликующего народа, но весь народ состоял из переодетых агентов сыскной полиции..."

Стоя у окна, император долго следил за тем, как кружит воронье над прилегающим к Адмиралтейству нарком.

- Вам известно что-нибудь о мотивах, побудивших графа написать столь странное письмо?

- Нет, ваше величество...

- Уж эта мне интеллигенция, - сказал государь, изобразив на лице брезгливое выражение при слове "интеллигенция". Потом, после небольшой паузы, спросил, все еще стоя у окна: - Вы, кажется, желали еще что-то сообщить?

- Да, ваше величество. Граф весьма озабочен, как бы это письмо не попало в третьи руки. Он не хотел бы, чтобы оно было использовано вашими врагами.

- Хорошо.

- И... и это будет вашим ответом?!

- Да, разумеется. Граф же у меня ничего не просит. Что до того - любит ли русский народ своего царя или нет, то ведь это касается только меня и моего народа.

После ухода великого князя государь, покинув кабинет покойного, вернулся в левое крыло дворца и, едва войдя к себе, послал за Столыпиным. После смерти своего наставника и ближайшего советника Победоносцева государь часто ощущал потребность в близком человеке - с кем можно было бы поделиться своими печалями и сомнениями.

Не имея такого друга, он часто посылал за Столыпиным, человеком, наиболее близко стоявшим к управлению страной. Однако государю не удавалось преодолеть свою скрытную, полную сомнений натуру, и, когда Столыпин приходил, от доверительности, служившей поначалу поводом для вызова, не оставалось и следа.

На этот раз, когда появился Столыпин, имевший резиденцию в том же Зимнем дворце, государь встретил его как никогда сухо.

- Вызовите в срочном порядке тульского губернатора для доклада, а сами тем временем подготовьте подробный отчет о состоянии дел в губернии.

- Вы имеете в виду, ваше величество...

- Истину.

И, подумав, добавил совсем тихо, но вне себя от бешенства:

- Какой бы она ни была, но ис-ти-ну!!

По глухому осеннему лесу пробирается старый, матерый волк. Судя по всему, за свою волчью жизнь он познал все. Были и молодость, и стая, в которой он главенствовал, и красивые молодые волчицы. Были и охотники, и разбой, и многочисленные раны. Все это, однако, было в прошлом. Теперь он идет по лесу один и не водит уже носом по ветру, не вострит уши при каждом шорохе. Он был стар, ему уже ничего не хотелось. Ему бы все лежать да подремывать, но что поделаешь, такова жизнь. В ту самую ночь, когда ему слаще всего дремалось, какие-то высшие силы - голос судьбы, голос рока разбудили его и сказали: пора, пробил час. Он молча встал и пошел на север в свой самый трудный, в свой последний путь.

Яснополянские леса просыпаются медленно и нехотя. На заре какой-то таинственный гул, похожий на женский плач, томит душу, и нету ему покоя, хоть ты что. С мягким ропотом стекает роса с листьев высоких дубов, птицы копошатся в своих гнездах, а когда первые просветы зари стали сочиться между мокрыми стволами ельника, в широкой лесной просеке показался всадник. Конь был хороший, породистый, а всадник, человек с восточными чертами лица, сидел в седле с вызывающей молодцеватостью. Он ехал беззаботно, с некоторой ленцой. Не косил глаз по сторонам, ни к чему не прислушивался, но видно было по всему, что он здесь хозяин и потом он в седле и за спиной ружье, лучше с ним не связываться. Выбравшись из леса, он свернул на узкую тропку и галопом въехал на яснополянский двор.

А там уже день шел своим чередом. Скамеечка под Деревом бедных была вся уже занята - сидели крестьяне из соседних сел, странники, и меж ними сидел сердитый по причине того, что плохо выспался, вчерашний нищий. И хотя над ними мягко качалась на ветру веревка колокола, над всей округой стоял колокольный звон. Мир был в сплошных тревогах, и каждая тревога искала приют и утешение.

На первом этаже, в прихожей, Александра Львовна принимала двух бородатых толстовцев. Она была усталая и хмурая. По дому прошел слух, что Лев Николаевич провел ночь плохо, только под самое утро уснул, а тут колокол звонит-разрывается. Бородатые ученики Льва Николаевича нудно и долго рассказывали одно и то же, и воспитанная, хорошо державшая себя Александра Львовна, выслушав их до конца, сказала тихо и доброжелательно:

- Нет, отец себя плохо чувствует и не сможет вас принять. Тем более что две недели назад, получив ваше письмо, он ответил вам самым обстоятельным образом.

Старый толстовец поскреб в затылке.

- Оно-то, конечно, письмо мы получили, и все уразумели, и в жисть бы не стали беспокоить Льва Николаевича, кабы не это, прямо скажем, исключительное обстоятельство.

Александра Львовна была несколько смущена.

- Извините, но я так и не поняла, в чем оно.

Молодой толстовец сделал шаг вперед, чтобы растолковать суть дела.

- Распадается наше братство, наше толстовское общество, если дозволено так сказать. И все из-за той газетной статьи, в которой писалось, будто Льву Николаевичу посулили миллион за издание его сочинений. Будто даже и договор составлен.

От них несло табаком, дегтем и еще чем-то нудным, беспросветным. Александра Львовна сказала сухо:

- Никто никаких договоров не составлял, но если ваше общество будет сотрясаться после каждой газетной статьи, то лично я думаю, что будет лучше, если оно сразу распадется.

Но не тут-то было, молодой толстовец уже сиял:

- Нет, с такой хорошей новостью мы еще продержимся!

Старик, обиженный, что разговор складывается без его участия, отстранил молодого, чтобы самому сказать.

- Вот как бы хорошо, если бы вы нас и насчет лошади успокоили...

Александра Львовна нахмурилась:

- Это насчет какой лошади?

- Дак в той же газете писалось, будто старый граф что ни день выезжает на прогулку на прекрасной, породистой лошади. После этого сообщения прямо волнения начались у нас на юге.

- Извините, я не совсем поняла, из-за чего начались волнения?

- Из-за лошади же!!

- А при чем тут лошадь Льва Николаевича?

Старик сказал совсем тихо, на одном дыхании:

- Дак не вяжется же.

- С чем не вяжется?

- С учением нашим.

Александра Львовна сухо глотнула, затем незаметно, как бы поправляя воротничок, успокоила кончиками пальцев задрожавший было подбородок. Встала, давая понять, что прием окончен.

- Насчет лошади ничем не могу вас обрадовать. Лев Николаевич действительно изредка выезжает верхом на прогулку. До свидания.

Старик опустился перед ней на колени.

- Барышня, я вас очень прошу, не уходите. Дайте нам еще какие-нибудь сведения, подробности, которыми бы я мог как руководитель общества...

Уже уходя, Александра Львовна остановилась в дверях и сказала вдруг низким, ставшим почти мужским голосом:

- Что мне вам сказать... Можете передать своим братьям по кружку, что Лев Николаевич очень старый, восьмидесятидвухлетний старец, что у него часто по ночам бывают приступы из-за закупорки вен на ногах, что ходил он в своей жизни пешком дальше и больше многих мужиков. Он прошел несколько раз пешком из Тулы до Москвы. Можете передать также, что он очень ослаб, отказавшись от мяса, что он готов отдать жизнь ради тех идей, которым служит, но если какому-нибудь беглому монаху захочется, чтобы отец бросил все и поехал странствовать вместе с ним, то отец вряд ли поедет. До свидания.

Некоторое время в доме было тихо, потом со второго этажа донесся стук пишущей машинки. Там была крохотная комнатка, названная ремингтонной - по марке пишущей машинки, которая там на столике стояла. Самуил Беленький старался стучать так, чтобы не будить треском Льва Николаевича, но, однако, работа есть работа. Вон целая кипа бумаг лежит на очереди, а за его спиной стоит секретарь Льва Николаевича Булгаков и умоляет: