Но магию вечера было бы грешно разрушать.

— Знаешь, а я тебе вот что расскажу: когда отношения моего друга стали трещать по швам, а сам Доберман пустился во все тяжкие, я пришел к выводу, что любые отношения — лишь зависимость, фанатичность и банальное желание обладать физически. Ведь Джоанна писала на него заявления в полицию об изнасиловании, грабеже или избиениях, а он, несмотря на вечные проблемы с полицаями, вдруг попросил меня найти донора и хороших врачей, обещая быть своего рода человеком на побегушках… Последнее мне не нужно было, но донора я нашел, и операцию Хэрстедт все-таки сделали. И это несмотря на то, что эта сука отлично просношала Сальваторе мозги… Любви-то уже не было — это видно было. Но осталось чувство собственничества и подыхающие остатки ревности. Я решил, что в моей жизни такого не будет, и твердо поставил крест на любых серьезных отношениях, Бонни. Это как стать вегетарианцем — сначала хочется поддаться соблазну, а потом все водит в привычку, и потребность быть с кем-то постоянно отпадает…

Когда Локвуд замолчал на некоторое время, Бонни решилась воспользоваться этим и сменила ярость и ненависть на любопытство.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — спросила она, стряхивая пепел на журнал, лежащий на прикроватной тумбочке и все так же не решаясь взглянуть на собеседника, словно боялась увидеть что-то во взгляде этого парня.

— Я и с Мальвиной-то ничего серьезного не планировал, — продолжал Локвуд, словно и не слышал вопроса. — Это было что-то вроде эксперимента. Но она, знаешь, смотрела на меня как на… Как на нормального человека. Не упрекала в детскости и несерьезности, не смотрела так, будто винит в позерстве. И меня это привлекло. А потом как-то зашел разговор о том, что не стоит увлекаться тем, что уже не интересно… Она… Она была настолько проникновенной и… Испугалась, думая, что этим принципом я и в отношениях с людьми руководствуюсь. В тот момент во мне будто что-то щелкнуло. Она не хотела просто дружить или думать, что эти наивные встречи ограничены сроком давности… Она хотела быть рядом и боялась быть брошенной. Я тоже хотел быть рядом… А еще она была очень нежной, хоть не умела забываться… Не умеет отдаваться чувствам без остатка, но это не мешает мне сходить по ней с ума…

Он замолчал на некоторое время, давая шанс все проанализировать и себе и своей собеседнице. В данный момент еще никто из них не догадывался, что именно этот разговор даст толчок для того, чтобы фальшивые приоритеты Бонни начали рушиться. Даже крупные и мощные цивилизации рушатся, даже самые крепкие постройки падают, а что уж говорить о нескольких заученных клеше?

Просто надо верить. И правда коррозией разъест ложь.

— После этого я понял, что кому-то просто нравится напичкивать людей приоритетами, а затем рушить их. Понимаешь? Это просто чья-то безумная игра… В начале ты не веришь в любовь, а потом сходишь с ума просто потому, что тебя воспринимают всерьез. Потом ты твердо веришь, что твоя правда единственно верная, а затем убеждаешься в ложности своих диаматов… И я вот что пытаюсь доказать тебе уже который раз…

Он обратил на Бонни взор, каким-то непонятным образом заставляя и ее наконец-то посмотреть на себя.

— Никто и никогда не заставит отказаться тебя от себя прежней кроме твоей силы воли. Просто оглянись и убедись в том, что есть и хорошие люди, что не все хотят тебя унизить.

Бонни сжала зубы, а потом, превозмогая боль и слезы, процедила:

— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Отношения с твоей девчонкой — ничто по сравнению с моими отношениями с…

Она во время остановилась, отвернулась и вновь глубоко затянулась. Скуренная до фильтра сигарета лежала на тумбочке секундой позже, а полные слез глаза смотрели в сторону. Словно эта обезумевшая феминистка — ребенок, боящийся наказания за серьёзный проступок.

— Так позволь мне узнать, о чем говорить! Я понимаю твои чувства: сразу верить не получается, но стоит попытаться…

Бонни молчала, смотря в сторону. Потом она вытерла слезы, гордо и высокомерно посмотрела на своего спасителя. Ей не нужна ничья жалость и ничье сострадание. Пусть она только поправится, и потом можно будет покинуть эту злосчастную квартиру, наконец!

— Со мной все в порядке, — со сталью и железным спокойствием. — Это лишь мое увлечение, обернувшееся для меня плохими последствиями и ничего более.

— Если это так, почему ты щетинишься каждый раз, когда речь заходит о доверии?

Взгляд снова пришлось спрятать, тем самым выдавая себя. Но Беннет научилась не только мужественно переносить боль, сдерживать слезы и терпеть унижения, но еще и сохранять холодное безразличие.

— Потому что мне не нужна твоя дружба. Ни твоя, ни чья-либо еще. А сейчас, пожалуйста, дай мне тишины. Я просто хочу заснуть…

Она повернулась на бок, закрывая глаза и стараясь подумать о чем-то еще, кроме Тайлера или своего отца. Но ничего не получалось, собственно, как и всегда…

И засыпая, она почему-то не переставала прокручивать в свое сознании лишь одну фразу: «Так позволь мне узнать, о чем говорить».

2.

Он проснулся от истошного вопля в три ночи. Подорвавшись, ринулся в спальню, где в конвульсиях и объятиях ночного кошмара корчилась ненавистная девушка. Уже постепенно вошло в норму вот так вот ее оберегать всякий раз, когда это было необходимо. Вошло в норму и стало злить.

Но о злости пришлось забыть. Пока Елена изворачивалась на его постели, что-то отгоняя от себя или чему-то сопротивляясь, Сальваторе пытался привести эту сучку в себя. Гилберт не могла выбраться из лабиринта кошмара, который видела уже вторую ночь. Она кричала, брыкалась, сминая простынь, оголяя собственное тело и доводя Добермана до крайней стадии бешенства. И хоть это происходило неумышленно, Сальваторе не мог заставить себя перестать испытывать ярость.

Он схватил Елену за запястья и резко рванул шатенку на себя. Девушка открыла глаза, делая глубокий вдох и замирая на какие-то секунды. Испуганным зверьком она осматривала помещение вокруг себя на предмет наличия тех монстров, что беспокоили ее ночью. Потом из груди вырвался выдох, потом — крик, и потом тело стали сотрясать конвульсии беспомощности, страха и отчаяния, слезами вырываясь наружу.

Днем срывы прекратились, потому что сознание отключалось, потому что срабатывала психологическая защита — кататония, апатия и безразличие. Таким образом, организму удавалось поддерживать стабильность.

Но вот в подсознании все еще были кадры смерти матери. И ничего фатального не было: ни инфарктов, ни инсультов, ни других каких-то страшных и мгновенных смертей, которые могут быть вызваны тем, что оторвался тромб или обнаружился рак крайней стадии. Ничего. Просто Миранда заснула и не проснулась. Просто пришел срок.

Но это не облегчало боль, а наоборот, даже ее усиливало. И в кошмарах было лишь одно: как Елена приходит домой и застает мертвую мать, как пытается ее реанимировать снова и снова… Как что-то слизкое и ужасающее утягивает мать в темноту, а бедная и отчаявшаяся дочь пытается вытащить единственного человека, который ее любил, у монстра.

Подсознание оставалось действенным, и ночью страхи, боль и осознание одиночества — все это выползало наружу, трансформировалось в кошмары и начинало душить.

Она плакала тихо. Деймон аккуратно прижал девушку к себе, обнимая ее за плечи. Елена пальцами впилась в кожу спины Добермана, придвигаясь к мужчине как можно ближе и ища в нем защиты.

Сальваторе старался сконцентрироваться лишь на одном: на ненависти. Старался вспомнить слова этой девчонки, ее чувства, ее взгляд и заставить себя вновь испытать злобу и ярость.

Но негативные эмоции таяли, как апрельские снега, не оставляя после себя ничего и освобождая место лишь для одного: сочувствия. Ее боль от потери матери, ее страх одиночества — это Сальваторе понимал как никто другой. И он знал, что эта сука внутри под названием депрессия не угомонится, пока не перевернет мировоззрение и не выпьет всю любовь, оставшуюся еще в разбитом сердце.