— Закончили? — произнесла она. Елена посмотрела на Сальваторе, словно она ожидала какой-то реакции от него.

— Да. Вернее, заканчиваем. Нам осталось лишь добраться до дома.

— Дорога до дома всегда долгая, — произнесла Беннет. В ее голосе исчезла былая теплота. Елена вновь ощутила укол боли в самое сердце. Гилберт возненавидела. Возненавидела себя, феминизм, эту ночь и прошлое. Она возненавидела, осознала бессилие этой ненависти и возненавидела еще сильнее. — Я бы хотела встретиться с тобой, — произнесла Беннет, нарушая затянувшуюся паузу. — Просто тут фильм отличный выходит…

Елена зажмурилась. Перебороть в этот раз слезы у нее не получилось. Да, она любит. Может, она не умеет прощать, не умеет останавливаться. Может, она не способна принимать людей такими, какие они есть, но она любит. Все равно любит, потому что если бы не любила, сейчас не было так тяжело. Елена ощущала, как на ее плечи давит груз, и как она не может этот груз скинуть. Она ощущала, как ее сердце будто увеличивается в размерах, а засохшая на нем скорлупа начинает трескаться, разрушать и осыпаться обломами к ногам.

— Просто я как-то давно не ходила в кино.

— Я тоже, — произнесла Елена. Голос не дрогнул, нисколько не выдал ее состояние. — Давай встретимся сегодня вечером? — произнесла девушка, вытирая слезы. Слышать голос Бонни вот так без повода было в диковинку. Давно, в прошлой жизни, они были лучшими подругами, и болтать по сотовому казалось пустяком. А теперь от этого нервы рвались, и кровь в венах становилась едкой будто кислота. — Так, во сколько встретимся?

— Созвонимся ближе к пяти, — произнесла Бонни. Обоим показалось, что они вернулись к нормальной жизни. Что все, что с ними случилось за последние полгода, — лишь страшный кошмар один на двоих, который растворился так же, как и эта ночь. — Идет?

— Хорошо, — улыбнулась Елена. Ей хотелось сказать ей что-то очень-очень важное, но Гилберт боялась. Боялась, что после ее признания (очередного разговора) вновь все станет плохо. Вновь все рухнет. — Ты чего так рано не спишь?

— Пишу конспекты, — ответила Бонни. Ей тоже хотелось сказать что-то важное, но она решила не возвращаться к прежнему, решила не давить на гнойники. Они заклеили пластырями ушибленные коленки, они залатали рваные раны. Теперь им надо подняться, взяться за руки и пойти дальше. На этот раз — вдвоем. — Вечером лень.

Елена снова улыбнулась. Она вытерла слезы. Взглянула на Сальваторе, тот был сосредоточен на дороге. А может, просто не позволял себе разрушить такой хрупкий разговор.

— Вечером кино, — поспешила дополнить Бонни. Гилберт кивнула зачем-то, все еще улыбаясь.

— Тогда до вечера? — произнесла она. — Я в другом штате, тебе дорого звонить…

— Хорошо, — ответила Бонни. — До вечера.

Елена попрощалась и отключилась. Она положила телефон на приборную панель и скрестила руки на груди. Сальваторе решил ничего не говорить. Он знал, что дружба — слишком хрупкое и дорогое украшение, которое позволить себе может не каждый. И он знал — лучше не прикасаться к этому украшению, если оно принадлежит не тебе.

4.

Бонни вошла в аудиторию и тут же увидела, что на нее обращено внимание почти всех остальных студентов. Девушка поморщилась и направилась к своей парте. Она привыкла к повышенному вниманию к своей особе, даже если это внимание было не слишком приятным. Да и учитывая ее активность, к этому стоило привыкнуть.

Беннет поставила сумку на стол, медленно расстегнула ее и еще раз обвела взором всех присутствующих. Три девушки и один парень, поглядывая на нее, о чем-то перешептывались. Бонни вновь сконцентрировала внимание на своей сумке: она достала тетрадь и ручки. Если честно, ей было плевать на то, кто и что о ней думает. Бонни уже привыкла к тому, что ее никто не жалует, что она мало кому нравится. Но ей очень не нравилось перешептывание, а еще ее стали раздражать скользкие взгляды и абсолютная тишина в помещении. Девушка вскинула голову, внимательно оглядывая каждого. Кто-то прятал взгляд. Беннет увидела, что девушки, до этого перешептывающиеся, направились к ней. Они переглядывались, словно пытались безмолвно договориться о чем-либо. Настораживало то, что все они шли именно к Бонни, на которую им всегда было наплевать.

Они остановились у парты. Они вонзились взглядами в Беннет, оценивающе ее оглядели, и их фарфоровые лица исказили злорадные улыбки. Бонни подняла выше подбородок, в ее взгляде появился прежний блеск злобы и готовности ринуться в бой, даже если это делать совсем не хочется. Та, что стояла в центре, вытащила из своей сумки скрученную газету.

— Теперь ты популярна, — произнесла она и швырнула газету на парту, а потом кивнула своим подружкам, и все трое направились к выходу. Бонни медленно опустила голову, медленно развернула газету к себе. Заголовок, выделенный крупными буквами, кричал о сенсации. Газеты мало кто читает, но когда всплывает какая-то тошнотворно-шокирующая новость, об этом узнают все. И у каждого есть свой выпуск. У каждого есть свой номер. Наверное, для того, чтобы обсудить. Чтобы в очередной раз ощутить свое превосходство и ощутить терпкое и крепкое послевкусие злорадства.

Бонни даже не вчитывалась в статью, она увидела автора этой статьи, увидела название — и этого было достаточно. Беннет медленно подняла глаза на свою группу, она не собиралась плакать. Быть оплеванной и втоптанной в грязь для нее не впервой. Просто с каждым разом боль становится все резче, хотя должно быть вроде как наоборот. Хотя привыкание, если верить психологам, наступает уже со второй затяжки, со второго прокалывания вены. Девушка взяла газету, тетрадь и ручки, запихнула это все в сумку, с абсолютным спокойствием и, медленно развернувшись, направилась к выходу. Уходить с пар она бросила еще в прошлой жизни, но сейчас исключение. Сейчас — усвоение нового материала, сейчас — осознание того факта, что прошлое настигает всегда, как бы глубоко ты его не хоронил как бы далеко от него не убегал.

Девушка вышла на улицу. Холодный февраль показал свою безжалостную сущность, и переливы снега потеряли былую красоту. На белых полотнах зима Бонни хотела видеть атлас крови своих врагов, которые пытаются уничтожить ее с того момента, как ей исполнилось четырнадцать. Бонни подумала о том, что если ее так и не могут прикончить, то пора бы ей прикончить своих палачей. Эта мысль ободряла — Бонни вцепилась в руль и газанулась, срываясь с парковки и направляясь к редакции. Она еще точно не знала, что и с кем сделает, но точно знала, что в этот раз она не станет кричать, в попытке достучаться и кому-то что-то объяснить.

Бонни терялась в водовороте своих же идей. Бонни вообще снова терялась. Она истерично вытирала слезы и старалась соблюдать правила дорожного движения, чтобы не навлечь на свой хвост еще и полицию. Ее контроль вновь оказался на шаткой позиции, а Беннет осточертело ходить по тонкому льду. Она не собиралась тонуть одна. Она не собиралась прислушиваться к правилам морали, она верила, что насилие порождает насилие, но она также знала, что если этому насилию не дать сдачи, оно тебя сгнобит.

Бонни остановилась возле самого входа в редакцию. Она не помнила времени, за которое преодолела расстояние от колледжа до обители Энди Стар, которая сделала себе имя, опубликовав подробности личного дела активистки Бонни Беннет. Бонни не помнила времени, а еще она не помнила себя — она схватила какой-то придорожный камень, сжала его в руке и остановилась напротив машины Энди. Бонни было плевать на последствия. Страшнее уже все равно не будет. Девушка замахнулась и швырнула камень в лобовое стекло. Машина взвыла разъяренной сигнализацией, а Бонни — раненной птицей. Она выкрикнула что-то отчаянное, а потом сделала глубокий вдох и взглядом стала искать еще один камень. Она нашла даже два. Один снова швырнула в лобовуху, другой сжала в ладони и, подойдя к автомобилю ближе, стала царапать блестящую покраску. Завывающая сигнализация была какой-то устрашающей колыбельной. Бонни точно знала — больше она не намерена терпеть обиду.