Скорпионс играли соло.

В катакомбах Деймон не появлялся уже давно. Джоанна была в Швеции, Елену бы туда не пустили — тогда что могло заставить Майка Стивенсона — того самого бугая-охранника, который назвал Елену хорошенькой — позвонить ему? Сальваторе взял трубку.

— Да, Майк?

На том конце провода слышалась гулкая музыка, плавная и несколько будоражащая. Медленная, плавная и тягучая как карамель. В катакомбах музыку не включали. И если бы она доносилась из чьего-нибудь авто — она бы звучала иначе.

— Приезжай в «Мираж». Ты помнишь, где это?

В народе его называли «блудливым баром». Там, в «Мираже» Сальваторе появлялся лишь в самых отчаянных моментах. Вообще, он там был в последний раз года два или три назад. В блудливом баре ты находил все, что искал. Ты находил девушек и парней. Находил понимание и принятие. Ты находил алкоголь. Сигареты. Наркотики. Даже танцы, самые грязные и самые импульсивные.

А главное — бои. Бои, славящиеся ожесточенностью и беспомощностью. Там поединок прекращался только тогда, когда один из бойцов либо выбивали в нокаут, либо когда победитель сам решал прекратить бой — если ты решился сразиться, если ты начал проигрывать, если тебе сломали кости, тебе больно, и ты мечтаешь только об отличном костоломе — ты все равно не можешь прекратить бой. Он заканчивается тогда, когда ты выключаешься. Или когда твой противник считает, что на этом пора заканчивать. Деймон знал это, потому что принял один бой в «Мираже». После этого у него произошел нервный срыв. Ну, очередной нервный срыв.

И о блудливом баре не знал никто — ни Елена, ни Бонни, ни даже Джоанна. Никто не знал из банды Деймона. Только Майк. Потому что Майк был организатором кровавых зрелищ.

— Я не участвую, Майк. Я в завязе.

— Тут участвует кое-кто другой.

Сальваторе медленно сел на край кровати. О блудливом баре не знал никто. Кроме того, кто этот бар показал.

— Тебе лучше приехать, иначе этот дебош выйдет на локальный уровень, и съедутся все телевизионщики.

Деймон бросил трубку, ничего так и не сказав. Он думал только об одном — почему он должен вытаскивать из задницы того, кто сам лезет на рожон? Сальваторе впутывался в передряги, но в большинстве случаев выходил сам из ситуации.

Исключение — вылеченное сердце Джоанны, его первой женщины, которую он полюбил.

Исключение — выкуп из полиции, когда Деймон вгрызся в горло собственного отца.

Исключение — лишь один звонок, после которого полиция перестала брать в рассвет заявления Джоанны.

И эти исключения были достаточно весомыми аргументами, которые явно перевешивали другие поступки Тайлера, которые вряд ли назовешь благородными. И Сальваторе не мог бросить Тайлера не столько потому, что он был хорошим другом, сколько потому, что он находится в долгу. А может, это и есть дружба? Может, в грубой действительности не имеют значения встречи и совместные походы в кино. Может, в чертовой реальности важны наши долги кому-то — это обязывает нас приходить на помощь. Обязывает их приходить на помощь. И только так появляется возможность полагаться друг на друга. Что, если это действительно правда? Тогда Бонни была права — книги не пригодны для житейской мудрости.

Сальваторе схватил мобильник, быстро выходя из спальни и направляясь в прихожую. Викки взглянула на Деймона, отвлекаясь от своей прострации.

— Что-то случилось? — в ее глазах не было беспокойства, не было дыма — как в глазах Елены, этой девочки, которая вечно поджигает тот порох, что копит в своей душе — не было любопытства. Но Деймон почему-то любил Викки. По-настоящему. Просто потому, что между ними именно такая дружба как в книгах.

А не как в действительности.

— Да, — он надел куртку, стал рыскать в тумбочке в поисках ключей, денег и… да, он же уже не курит. — Надо было свинтить отсюда.

— Можем это сделать в любой момент, — пожала плечами Донован. — Ты же знаешь, что нас мало что держит тут.

Держит. Вот возможность встретить Елену, хотя они оба знают, что никогда больше не будут даже пытаться что-то наладить. Просто так случается, просто она — не его, а он — не ее, и они не смогут никогда друг другу принадлежать. И вообще, Елена не имеет значения.

Сейчас по крайней мере.

Держит Тайлер. И Бонни. И Деймон не собирался покидать свою колыбель из-за выходки Локвуда или капризов Гилберт. Слишком горд. Слишком принципиален. Да и потом — он вырос в этой местности. Он здесь воспитывался, на улицах, в подворотнях, в казино, барах и подпольных клубах. Это — его грешная родина, которая не брезгает ни богатенькими мажорами, ни отбросами общества. Это — его мир, и он не так велик как Вселенная, но намного роднее и привлекательнее.

— Я скоро вернусь, — сказал он, отводя взгляд от Викки и скрываясь за дверью.

5.

Тайлер сидел на скамье близ выхода. Он пил, смотря в небо. Его взгляд был устремлен в самую глубину космоса. В этот день все хотели найти ответ там, где он, возможно, был. В самой глубине мира. Лицо Локвуда было избито, кулаки — стесаны, куртка — распахнута, а душа — испачкана в грязи и желчи. Деймон знал это состояние — знал, что испытываешь, когда прыгаешь в пропасть.

Один — испытываешь эйфорию, поэтому пьешь алкоголь.

— Ты ебанулся? — он схватил его за шиворот. Бутылка вывалилась. Координация у Локвуда была притуплена, да и эмоции, судя по всему, тоже. Парень натянул глупую улыбку. Кровь перемешалась с грязью и алкоголем. Душу Локвуда рвало от едкого кислорода. От бесчувствия мира. От такой несуразности сложившихся обстоятельств.

— Не знаю, Доберман.

Сальваторе схватил Локвуда, заставляя его подняться, а потом снова швырнул на скамейку. Локвуд не чувствовал дискомфорта. Эта дурацкая улыбка словно застыла, оставшись на память от прежнего Тайлера.

Два — испытываешь экстаз, поэтому кидаешься в самый эпицентр событий.

Локвуда сильно поколотили. Эти оттеки будут сходить очень долго и очень долго у случайных, даже самых апатичных прохожих, они будут вызывать отвращение. Никому не интересны избитые и пьяные, никому не интересны отчаянные (это только в фильмах к ним питают страсть, а в реале чужое нытье мало кому приходится по душе).

— Я ничего не знаю теперь.

Деймон испытал ярость. Он уставился на Тайлера, а тот пялился прямо на него, и в его взгляде не было ничего кроме пустоты и пьяного одиночества. Не было ненависти, не было обвинения, не было: «Ты толкнул меня на это!», не было: «Если бы не ты, Елена была бы со мной», не было упреков.

Три — испытываешь горькое разочарование, а после — решаешь ни о чем не сожалеть.

Четыре — ныряешь в волны и плывешь по течению. Сопротивляться пусть будут те герои тех второсортных книг, которые читала Елена.

— Ты жалок, — выплюнул сквозь зубы Сальваторе. Музыка, доносящаяся из блудливого бара, была больше не тягучей, но определенно мотивирующей. А Доберман устал терпеть чьи-то капризы.

Ему хочется покончить со всем здесь и сейчас.

— Ты ведь проебываешь все, что имеешь. Весь мир у твоих ног, а ты пинаешь его.

— А мне не нужен мир, — Тайлер поднялся. Теперь прежний Тайлер исчез. Вырезанная улыбка — тоже. Локвуд принял истинное обличие — запутавшийся в себе и в чувствах человек. Разбитый на тысячи осколков. — Мне не нужен больше мир!

— Тогда зачем ты устраиваешь всю эту поебень? — Доберман не срывался на крик, но его контроль был на пределе. Он хотел выплеснуть то, что не мог выкинуть из себя. В его жизни не осталось драк и сигарет. Он распрощался с прежними клетками и построил для себя новые. Сейчас он ощущал, что накопившиеся чувства рвутся наружу. — Зачем вечно ныряешь в то дерьмо, из которого другие мечтают выбраться?

— Потому что это единственное, что таким как я остается, — простое оправдание-плевок на отчаянный крик души Сальваторе. Мотивирующая музыка заставляла сердце ускоряться в своем танце. Осколки взгляда таяли под натиском теплоты Елены, чувственности Викки, внимательности Бонни.

А теперь они снова замерзали.